– Исмаилов. Чей же еще?
– Ах, нашего Исмаила, как же я сразу-то не сообразил. Послушать приятно, какой у него красивый голос, – тотчас поправляется оплошавший было хуторянин.
Зато если ишак оказался бы принадлежащим какому-нибудь бедняку, этот же хуторянин непременно сказал бы, что эдакую дохлятину не грех и со скалы сбросить.
Боятся люди толстяка. Но страх не такая уж опора для сильного.
Почтенные горцы все еще не расходились. После похорон они вернулись в дом Али-Шейха, съели поминальный суп – бурчак-шурпу – и сидят сейчас у ворот на бревнах вдоль стен. К ним подходят всё новые люди, выражают сочувствие и тоже присаживаются, беседуют, щелкая в руках четками, и говорят о покойном. Все больше доброе говорят, воздают ему хвалу, ведь это он, Али-Шейх, нашел в себе смелость обратиться к белому царю еще в прошлом веке. И вот что он написал: «Чтобы народы моего края без всякого сомнения почувствовали бы все выгоды быть подданными державы просвещенной, искорените самоуправство служителей ваших. Считаю нынешний образ управления вредным обоюдно и для народа и для правительства…»
Говорили о покойном разное.
– Не слыхал я, чтобы уважаемый Али-Шейх когда-нибудь болел. Неужели под конец жизни хворь его одолела? – сказал кто-то из старцев.
– Нет, страданий болезни он не знал, только страждущих лечил.
– Как же это он так неожиданно ушел?
– Старость, наверно… Аллах в таких случаях говорит: «Причину найдите сами, а душу возьму я».
– Да какой же он старый? Выглядел, как мой сын сегодня! Все в округе удивлялись его осанке и легкой походке… – это сказал Абу-Супьян из Шам-Шахара.
– Съел праздничного пирога, попросил постелить постель, лег и умер. Славная смерть…
– Тут что-то не то…
– Думаешь, отравили? Быть этого не может, потому что пироги ведь пекла сама Меседу…
– Такие времена пошли, что родному брату верить стало трудно, идешь с ним рядом и все оглядывайся. Между лопатками так знобит, будто брат вот-вот всадит тебе в спину кинжал…
– Да, времена беспокойные, что и говорить. Но он умер своей смертью. Просто сердце сдало…
– Осиротели горы! Такого человека потерять!..
– Да, пепел не вспыхнет, ушедшего не вернешь, – вздыхали те, кому, судя по летам, предстояло в недалеком будущем последовать за покойным.
Месяц, похожий на ломтик чеченской дыни, поднялся над Тарки-Тау. Стало светлее, звезды высыпали гурьбой, тучи рассеялись, потянулись к небосклонам. Ночь выдалась теплая… Сын покойного Али-Шейха Мустафа суетился, провожая тех, кто уезжал, и встречая тех, кто поздно узнал о беде, но хоть и на ночь глядя, а все же примчался, по обычаю, выразить сочувствие.
Вот в сопровождении нескольких своих спутников поднялся седобородый старец в бараньей шубе и в папахе из золотистого каракуля. Это Абу-Супьян, он обратился к Мустафе.
– У меня к тебе просьба, – сказал он. – Но прежде скажи мне, кто в роду моего друга Али-Шейха достоин возложить на себя бремя старшего?
– Я, уважаемый Абу-Супьян. Больше некому. Мне отныне платить на земле долги отца. Я слушаю тебя, почтенный… – склонив в знак уважения бритую голову, смиренно ответил Мустафа.
– Не знаю, правильно ли ты меня поймешь, сын мой…
– Да пусть будет поражен проклятой болезнью тот, кто не постарается понять старшего!
– Гордо говоришь, сын мой. Да и мог ли сын такого отца быть иным. Стоящий человек и в юности пожилой, а бездельник и в сорок лет шалопай.
– Я буду счастлив, если окажусь полезным.
– Не мне об этом говорить, всем нам был дорог покойный, да будет жить его имя среди тех великих имен, что хранит в памяти земля наша… Его мудрость и то, как он знал человеческую душу, достойны любой высокой похвалы… Что я в сравнении с ним? Заштатный служитель веры…
– Ваша звезда, почтенный Абу-Супьян, сверкает рядом со звездой моего отца…
– Благодарю тебя. Не знаю, как и приступить к моей просьбе.
– Не затрудняйтесь, уважаемый Абу-Супьян, я весь внимание.
– У незабвенного отца твоего был древний рукописный коран с медной застежкой?
– Почему был? Он и сейчас хранится в нашем доме.
– Я всю свою жизнь стал бы молиться за всех вас, сын мой, и за отца твоего, если бы ты удостоил меня чести стать владельцем этого корана… Мне хочется лишь одного: чтоб с этой книгой я унаследовал и знания и авторитет твоего отца… А тебе известно, сын мой, как порой необходима опора и вера людей, чтобы творить для них добро…
– Так это же реликвия нашего рода, – вмешался кто-то из дальних родственников, но Мустафа тут же перебил его – тот был моложе.
– Как ты смеешь вмешиваться в разговор, – сказал он, – и перебивать старших? Сходи-ка лучше да принеси эту книгу. Если есть на земле человек, святостью своей заслуживший унаследовать в память о моем отце этот коран, так это только Абу-Супьян.
– Благодарю тебя, сын мой… Я передам моим сыновьям – у меня их четверо – рассказ о твоем достоинстве и мужестве, – надеюсь, вы станете братьями.
– Я буду рад, почтенный Абу-Супьян. Вот она, эта книга. Храните ее.
– Пуще глаза своего буду беречь!
– В добрый час, Абу-Супьян!
– Спасибо!
Абу-Супьян попрощался со всеми, – не послушался тех, кто советовал ему остаться переночевать, а в путь пуститься с рассветом, – погладил бороду, пожал всем руки, раскланялся и, прижимая к сердцу под шубой драгоценный дар, потянул за уздечку свою старенькую лошадь и медленно двинул из аула в южную сторону. Велика была радость в душе почтенного старика. Пусть теперь ему завидуют все, возомнившие себя самыми истинными служителями веры, пустые брехуны. А их немало в его родном ауле Шам-Шахаре, прилипших к мечети, как смола к стволу дерева.
СТРАННЫЕ ГОСТИ
Всех гостей, конечно же, было не уместить на ночевку в доме покойного Али-Шейха. А потому, по стародавнему кумыкскому обычаю, некоторых, уходя, забирали с собой соседи, и не только соседи, все сельчане… Люди постепенно расходились, когда вдруг, нарушив тишину ночи, заиграл на земле конский топот и, поравнявшись с воротами, быстрый всадник осадил скакуна, легко спешился, отвернул край башлыка, обнаружив отметину на лбу, кривой, как клюв птицы, нос, черные усы над тонкими губами и квадратный подбородок со щетиной.
– Ассаламу-алейкуа, жамиат[6] Агач-аула! – сказал он громко. Это был не кто иной, как Саид Хелли-Пенжи, но его здесь не знали. – Почему не отвечаете на приветствие? – добавил приезжий.
– Да будет отвечено, если уж ты просишь, но сын мусульманина не вправе нарушать обычай отцов…
– Все рушится на этом свете, почтенные, о каком обычае разговор?
