Теодора, чтобы его как можно скорей соизволил забрать».
В этой мысли объявление отредактировали.
Профессор отдохнул, съел обед, отправил еврея, который привёз его на трясущемся возке, панна Тола дала ему более удобную карету, и на ней он добрался до города, хотя довольно поздно ночью.
На другой день он сам пошёл в редакцию и отнёс своё воззвание.
Уже вечером в городе его читали и комментировали, а крика и шума наделало немало. Куделка в этой день пойдя спать пораньше, вовсе о том не знал. В девять часов, когда он был ещё не одет, зазвонили в дверь.
Президент, величественный, прямой, с нахмуренными бровями, показался на пороге. Поглядел на отворяющего ему старичка, едва кивнул ему головой, достал из кармана газету, указал пальцем воззвание и воскликнул грозным голосом:
– Что это?
– Это? Объявление.
– Кто это подал?
– Я.
– Вы? Что это значит? Новая интрига или клевета? – воскликнул президент. – Но как иные искушения мог стереть в месиво, так и с этим справлюсь.
Куделка был человек спокойный, поднял очи горе и склонился, как бы прощался с президентом. Тот стоял.
– Объяснитесь мне, что это значит?
– Настолько, насколько я сам себе это объяснить умею, – сказал тихо и очень мягко профессор, который вовсе не испугался грозного голоса, скорее что-то наподобие саркастичной усмешки блуждало по его устам, – пани президентша secundo voto [12] Мурминская.
– Что вы плетёте? – крикнул президент.
– То, что стоит на конверте, – говорил медленно Куделка, – президентша secundo voto Мурминская, – повторил он, отчётливо проговаривая каждую букву, – когда чувствовала близкую смерть, позвала ксендза Еремея Заклику, Господи, свети над его душой, для последней исповеди и вручения ему рекомендации, которую, видно, кому-нибудь другому доверить не хотела.
Президент издевательски рассмеялся, а Куделка говорил дальше, не обращая на это внимания:
– Депозит, составленный у ксендза Еремея, не был найден после его смерти.
– Да, но вы его подделали, – вставил президент.
– Это покажется, это покажется, – спокойно продолжал профессор. – С книжками прелата, которые я купил, он попал в мои руки и только вчера я его нашёл.
Президент это приветствовал ещё более громким смехом.
– Отлично – только немного неловко, – воскликнул он. – И кто же поверит вашим бредням? За кого людей считаете?… Интриганы… фальсификаторы… и ты – старик.
– С позволения, – вставил профессор, – я за обвинение в фальсификации на суд позову.
– Где же эти ваши воображаемые документы? Где? Это пасквиль только, это газетная статья, – воскликнул президент. – Где эти бумаги?
– С позволения, – поклонился с улыбкой Куделка, – хоть у меня камин не зажжён, но чужим опытом научен, не имею охоты сдаваться на дискрецию ясно вельможного пана. Бумаги покажутся в своё время.
Кровь выступила на лице достойного пана, посмотрел сверху на маленького профессорчика, который смел ему ставить чело, – и начал с иного тона.
– Пане профессор, – сказал он, – ни вашему возрасту, ни призванию несвойственно лезть в такие грязные интриги. Желаю вам, если мил покой, бросить это и не быть инструментом подлых людей… которых я вовсе не боюсь.
– Вы знаете меня много лет, пан президент, – отозвался старик, – я человек спокойный, procul negotiis [13], но когда Провидение меня использует как инструмент, такой большой пани трудно не служить.
– Но это же очевидная клевета! Бумаги! Что это за бумаги! Нет их на свете, вы хотели только меня и мать опорочить в деле… о том у вас речь.
– Если вы думаете, что я, задетый этим упрёком, – сказал старик, – пойду сразу в конторку, достану конверт с пятью печатями и захочу вам его показать, чтобы у меня его вырвали также, как у докторовой, то вы ошибаетесь, ясно вельможный пан. Нет, хоть я старый, но не такой неловкий.
Президент смерил его быстрым взглядом, полным яда.
– Я буду вынужден официально упомянуть о клевете… о пасквили… – воскликнул он грозно.
– Мне-то что, отвечу и оборонюсь, – сказал профессор.
– Допустив даже, что что-то существует, в минуту горячки неловко и бессознательно или фигурально написанное, – говорил достойный пан, – что из того? Этого негодяя нет в живых, это явная вещь, а я наследник…
– Это суд решит, – добавил Куделка. – Не моё дело – не моё.
– Говоришь, что меня где-нибудь повергнешь? Здесь? В суде?
– Не имею обязанности, мне кажется, казалось, я с вами рассчитаюсь – отвечу перед судом…
– Старик голову потерял! Глупец! – трясясь, прибавил президент. – С тобой не о чем говорить.
Куделка открыл дверь и поклонился.
– Ещё раз по-людски поговорим, – запирая дверь, сильно крикнул президент, – имеешь какой конверт?
– Имею…
– Моя мать в последних минутах была по причине невралгии часто не в себе – это всем известно. Любила до избытка этого негодяя, могла ему из чувствительности дать фамилию ребёнка… это ничего не доказывает. В таком состоянии, в каком моя мать сходила со света, никакие дела не важны. Если бы ты имел совесть.
– Пане президент, – прервал Куделка, – решать – это вещь суда, не моя.
Президент ещё стоял, болтал, оттягивал, в конце концов сам не знал, как поступить с упрямым стариком.
Смерил его пару раз от стоп до головы, бормоча…
– Если не даёт знать о себе, значит его нет в живых, – добавил он, – а в таком случае, я кладу оппозицию, чтобы мне эта подделка была отдана. Вы просчитались, – прибавил он, смеясь. – Покорно кланяюсь.
– Я также, – сказал Куделка, и, уходя, закрыл дверь.
* * *
Грустной была жизнь того создания, которое мгновение блистало на большом и непостоянном свете, испробовало его удовольствия, испытало в них безвкусицу и, вынесши сломанное сердце, отступило так со всем арсеналом молодости в разновидность добровольного деревенского скита. Тола, воспитанная довольно легкомысленной тётей, которая иной жизни, чем искусственная, лихорадочная, захватывающая и фальшивая, не понимала, выбралась из того кипятка своими силами. Немного помогла ей встреча человека, который в то время был ещё во всём рассвете юношеского духа и самых благородных течений к идеалам. Теодор Мурминский, любимый ребёнок женщины достойной и правдивой, но немного слабой, под управлением отца выработал в себе первые здоровые понятия о свете и жизни. Старый Мурминский был аж до избытка идеалистом и верил в утопию больше, чем в реальность. Ему казалось, что мир уже на дороге к возрождению и поимки цели вековых усилий; ребёнка также вскормил как бы не для настоящего, но для будущего готовил. Сын всей юношеской душой принял все науки отца и с ними вышел в свет, который вопреки ожиданиям нашёл совсем другим. Таким образом, он должен был вести постоянную борьбу, а с юношеской верой и силой вступая в неё, не считаясь с привычками и обычаями века, познал разочарования, вышел из неё раненый, разбитый… сомневающийся. Была это отчасти также судьба его отца. Президентша полюбила его, привязалась к нему, отдала ему руку и настояния семьи вынудили несчастную скрывать эту связь. Мурминский, больно тронутый, отступил, чтобы не отравить её жизнь.
Президентша имела при себе сына…
