– Братья, вы знаете, что будет с женщинами, когда римляне войдут в крепость? Знаете? Убейте их собственными руками – и наши жены умрут не опозоренными! Вы знаете, что римляне сделают с детьми? Да? Так пусть дети падут от наших же мечей, не познав унижений рабства! А вслед за ними и мы окажем самим себе последнюю честь – убьем друг друга, сохранив свободу до самого последнего вздоха! Но перед этим!.. Перед этим мы сожжем все, что есть здесь! Эти дворцы были построены нашими царями не для того, чтобы ими владели захватчики! Сожжем все, кроме припасов, чтобы римские псы знали – не голод и не жажда толкнули нас на острия собственных мечей, а только лишь любовь к свободе и своей стране! Готовы ли вы умереть, сородичи!? Готовы ли вы уйти гордо, как подобает свободным людям!? Успокойте меня! Скажите мне, что вы, мои соратники, мои братья и сестры, не рабы и никогда не станете рабами!
Вместе с его последними словами свет над пустыней померк, солнце наконец-то провалилось за частокол скал, и наступившие сумерки загустели, потянув за собой ночные тени – черные и липкие, как старые чернила из каракатицы.
По толпе пробежала дрожь. Теперь, когда солнечные лучи касались только верхушек скал, закрывающих горизонт, лица и спины людей освещал багровый свет пожарища. Но огонь был ярок, и даже потерявшие прежнюю зоркость глаза Иегуды видели все до мельчайших деталей. Лица людей отражали растерянность, страх, неуверенность, но среди десятков испуганных глаз горели мрачным огнем взгляды тех, кто принял речь Бен Яира от начала и до конца. Принял не как отвлеченную философскую истину, а сердцем и разумом, как призыв к незамедлительному действию.
Кое-где в толпе сверкнула сталь, но, милостью Яхве, только кое-где…
Иегуда нащупал в складках одежды письменный прибор, провел пальцами по серебряной шапочке чернильницы (это всегда успокаивало его, помогало принять решение с холодным умом) и шагнул вперед, становясь между испуганными людьми и Бен Яиром.
Страха не было – Иегуда давно не боялся смерти. Жить всегда страшнее, чем умирать. Сегодня Элезар мог зарезать его, мог швырнуть вниз со стен, мог придумать и что-то поизощреннее: никто бы не произнес ни слова поперек, но, несмотря на угрозу позорной кончины, старик просто не мог не сказать того, что думал.
Есть вещи, которые нельзя простить самому себе.
Есть поступки, которые и через десятки лет заставляют тебя делать странные, с точки зрения окружающих, шаги.
Безрассудные. Бессмысленные. Сумасшедшие.
Какой же человек, если он в здравом рассудке, становиться между сикарием и его жертвами?
– Сказанное тобой – мудро, Элезар, – Иегуда говорил громко, и голос его, дребезжащий на высоких нотах, старческий, разнесся над вершиной горы, достигая ушей толпы. – Кто бы осмелился спорить с тобой, когда ты произносишь такие пламенные речи, достойные самого отважного Давида или бесстрашного Антипатра…
Сначала многие, стоявшие в толпе, не могли понять, откуда звучит голос. Где находится человек, осмелившийся говорить с вождем на равных в такую минуту? Но все больше взглядов находили фигуру Иегуды, замершую на границе освещенного пожаром круга, все больше и больше глаз останавливались на нем.
Причудливые отблески пламени и длинная тень, которую старик отбрасывал на камни, делали его выше, чем он был на самом деле, скрывая то, что годы согнули спину говорившего и опустили плечи. Но речь его чудесным образом притягивала внимание, так же, как и речь вождя.
И те из осажденных, кто до сей поры не замечали седого старика, которого Бен Яир неизвестно отчего баловал своим вниманием, вдруг увидели, что перед ними стоит человек, умеющий говорить с толпой.
Элезар Бен Яир тоже не сразу сообразил, кто именно спорит с ним, а, найдя глазами Иегуду, сделал шаг вперед и оскалил зубы. Взгляд его не сулил ничего хорошего, и хотя за месяцы осады между Иегудой и Элезаром возникло некое подобие дружбы, но старик твердо знал, что никакие ночные разговоры, никакие личные отношения не помешают вождю восстания свернуть ему шею. Ну, что ж… Значит, последнее страницы останутся недописанными.
– Убить друг друга? Убить наших жен и детей, чтобы избежать завтрашней расправы? Это будет прекрасный подарок римлянам, – продолжил Иегуда. – Тысяча мертвых тел. Что может быть лучше? Как обрадуется Флавий Сильва – его воинам даже не придется поработать мечами, не придется пролить хотя бы каплю крови – ни своей, ни иудейской. Крепость сама спелой фигой свалится им в руки. Мы – евреи – все сделаем за римлян. Конечно, это проще, чем оборонять древние камни с оружием в руках. Красивая смерть назло врагу! Скажу тебе больше, Бен Яир! Сильва оценит твой поступок, это ведь так по-римски – умереть от собственной руки. Так делают их воины и их мудрецы, когда не имеют другого выхода – ведь самоубийство для неверующих в Яхве не грех.
– Что ты хочешь сказать, старик!? Что смерть страшна для настоящих храбрецов? Чушь! Она не страшнее жизни! – пророкотал Бен Канвон, становясь рядом с Бен Яиром. Он все еще не оправился после смерти жены – лицо осунулось, казалось, что сам он уменьшился в размерах, хотя, конечно же, это было не так. Просто глубокие тени, легшие под глазами, да запавшие под щетиной щеки сделали черты лица еще жестче.
– Ты так дряхл и бессилен, что должен сам хотеть смерти! Чего же ты боишься? Ведь по ту сторону нам нечего терять! Зачем говоришь слова против? Элезар прав! – прокричал он своим громовым голосом, и толпа шарахнулась от могучего, похожего на рев боевой трубы, звука. – Завтра, еще до того, как солнце поднимется над горами, римляне возьмут крепость штурмом! Мы ничего не сможем поделать! Ты готов висеть голым на стене и чувствовать, как вороны выклевывают тебе, ещё живому, печень? Ты готов смотреть на то, как римские солдаты пускают по второму кругу десятилетнюю девочку?
– Я давно ничего не боюсь, Бен Канвон, – произнес Иегуда, не снижая голоса. – Нет на войне ужаса, что я бы не видел собственными глазами. Я старик, братья и сестры мои, – он говорил, обращаясь не только к Элезару, но и к каждому стоящему на вершине горы, к каждому, кто слышал его. – Я давно разменял семидесятую зиму, и конец мой настолько близок, Бен Канвон, что мысль о смерти не пугает меня. Я свыкся с тем, что делю с ней постель, и готов к тому, что каждый рассвет может быть последним, что каждая ночь может навсегда закрыть мне глаза. Ты прав – по ту сторону нам уже ничего не потерять! Но каждая потеря, каждая слеза, каждый наш горестный крик означает, что мы все еще не разучились чувствовать, а, значит, мы все еще остаемся людьми в нашем жестоком мире! Я хоронил друзей и близких, вершил своими руками суд – праведный и неправедный. Я грешил так много, что хватит на десять жизней, и делал добро столько, сколько мог. Я боролся с римлянами с ранних лет и надежда на победу всегда жила в моем сердце! Мне довелось видеть, как пал Ершалаим. И путь Предвечный подтвердит мои слова – мое сердце разрывалось на части от горя и печали! Я был, как и ты, Бен Яир, внутри вечных стен, и с болью наблюдал, как превращалось в прах все то, что принадлежало нашему народу. Как рушится храм и как римляне волокут из Святая Святых храмовую посуду и драгоценные свитки Торы…
