– В самом деле?
– Я готов сейчас доказать вам…
– Я тебе сейчас представлю случай к тому. Потом с улыбкой тихо сказал Гонену:
– Не забудь также серьезного дела, о котором ты мне говорил.
– Какое дело, ваша светлость?
– А насчет хорошенькой актерки, что ты должен мне представить.
– Когда и где прикажете?
– Завтра, около полудня, у меня в замке де Боте. Ты знаешь где он?
– Нет, не знаю, – смело ответил Гонен.
– Между Венсенским лесом и Ножаном: ну, теперь за музыку.
Пока король шутов возвращался к себе на эстраду, у него в уме пронеслись философские размышления.
– Все в этом мире одна комедия. Только что мне пришлось играть мою роль с монахом, теперь приходится с сыном короля. Только одна театральная шутка не фальшива; призываю в том свидетелями Аристофана и Плавта! Фарс достойный презрения – это история.
Отогнав от себя лирическую мечтательность, Гонен приказал музыкантам приготовиться сыграть знаменитую балладу. Последние настроили инструменты и, по знаку своего главы, заиграли морсо. Орлеанский на лету подхватил тон и начал с первой строфы:
«Молва стоустая идет,
Что хороша моя подруга,
Под именем цветка слывет
Она у недруга и друга.
Она богата и знатна,
Барона гордого жена,
Который ездил в Палестину
И храбро дрался с Сарацином».
Намек был слишком ясен, друзья принца-поэта смеялись под шумок или же содрогались от мысли – сколько ненависти собирает он на свою голову. Дяди были в отчаянии от этой безумной выходки. Что же касается герцога Бургундского, то Рауль д'Актонвиль, страшась с его стороны взрыва, всячески старался успокоить его и удержать его руку.
Орлеанский с увлечением поэта продолжал безумствовать:
«Увы! Мне жаль тебя, барон!
Бедняга, и не знает он,
Что без него она внимала
Моим восторженным речам
И, снисходя к моим мольбам,
Мне постепенно уступала.
И раз, в глубокий час ночной,
Рукой от страсти неумелой,
Я косу ей расплел несмело
И пояс развязал златой»…
Всякому понятно, какие разнообразные чувства волновали присутствующих.
– Это ваши стихи? – спросил глухим голосом Иоанн Бесстрашный.
– Мои, герцог, и это еще не конец.
– А, ну посмотрим! – прибавил Бургундский, весь дрожа.
Потом он сказал на ухо Раулю д'Актонвилю, который одной рукой делал ему знаки, чтобы он имел терпение, а другой сжимал рукоять кинжала.
– Я устрою судьбу твою, если…
– Она устроена, ваша светлость.
Орлеанский закончил, не моргнув бровью:
«О, мой цветок!.. Я так страдаю,
Но тщетно я тебя молю,
И лишь одну отраду знаю,
Когда на твой портрет смотрю!»
– И этот портрет фигурирует в секретном кабинете отеля де Брегень? – спросил Бургундский с налитыми кровью глазами.
– Да, герцог, и притом он так же прекрасен, как и стихи, которые вы только что прослушали; скромность есть качество бессильных.
– Точно так как терпение – качество ослов, – проворчал Иоанн Бесстрашный, вставая, чтобы поразить Орлеанского; но в эту самую минуту раздирающий крик, крик дикого зверя, выходивший из-за одной перегородки, поразил ужасом и оцепенением всех присутствующих.
Король вырвался из своей тюрьмы и, преследуемый сторожами, рычал и ревел, как настоящий зверь; он остановился на пороге как призрак нищеты и голода.
XXVI
ДОЛИНА ЛЮБВИ
(LE VAL D'AMOUR).
«Я родился в Эдеме на ложе из роз,
Жизнь мне дал поцелуй первой брачной четы,
Сладкий мой голосок поражает до слез
Пробуждает в душе золотые мечты».
Видели ли вы когда-нибудь картину Гольбейна, на которой грубо изображено нагое тело, лежащее на камне, сухое, неподвижное, с редкими прямыми волосами, со втянутым животом и зеленоватой кожей – картина ужасающая по своей правде. Но то, что предстало внезапно перед пирующими и что называлось Карлом VI, было еще ужаснее. Этот труп стоял, и ходил, и рычал.
Наконец, несчастный безумец немного успокоился, луч разума проник в его голову.
– Сколько света! – вздохнул он, изнемогая от истощения. – Какой обильный стол! Отчего же вы не позвали меня, когда я умираю от голода.
И схватив со стола нетронутую курицу, он убежал в угол и стал есть ее как зверь.
– Герцог Орлеанский! – сказал Иоанн Бесстрашный, – вот дело рук ваших! О, когда-нибудь вам придется дать за это страшный отчет!
– Если кому следует отдавать отчет за печальное положение короля, то разве одному Богу. Пусть он вернет ему здоровье, разум, которые сам же отнял, и тогда не будет надобности обращаться с ним как с существом близким к животному. Этого мало еще что он безумец, но он бешеный.
. – Что это за изменник говорит такие речи? – вскричал Карл, вскочив как ужаленный. – Сумасшедший? Да, это от судьбы! Но бешеный?… Почему я бешеный? Потому что меня доводили до бешенства те муки, которые я терпел.
– Что я говорил? – повторил Бургундский, обращаясь к Орлеанскому.
Потом, повернувшись к Карлу VI, он сказал:
– Ваше величество, придите в себя и положитесь на верных слуг, в которых у вас не будет недостатка.
– Король!.. Кто говорит, что я король? Надо, чтобы все это знали и заявили об этом! В этом дворце еще есть честные люди. Да, я король. Пусть везде воздают мне должное почтение. Ах! Я помню: я был страшно болен. Я потерял рассудок, но теперь он вернулся ко мне, несмотря на то, что меня держали в тюрьме, взаперти. Теперь кончено!
– Вы слышите? – заметил герцог Бургундский Людовику Орлеанскому.
Но последний ответил прямо королю:
– Брат мой, – вскрикнул он с выражением искренности, – какая радость для всех, а в особенности для того, кто к вам так близок! Я сейчас же отправлюсь возблагодарить св. Дионисия.
– Мы тоже пойдем! – воскликнули три герцога.
– Лишь бы только, – прибавил Беррийский, – этот проблеск разума опять не угас.
– Но прежде всего, – сказал Бургундский, – пусть снимут с короля это грязное, изорванное рубище, а потом уже мы постараемся сохранить разум. Метр Жеан Кокерель говорил мне об одной молодой девушке Одетте, которая превосходно ходит за больными. Ей бы можно было поручить короля, если бы к нему опять вернулась меланхолия.
– Это вы отлично придумали, – сказал Беррийский.
– Кроме того, есть еще интересная игра в карты, которую изобрел некто Пьер Гривжонер, она очень развлекает больных.
– Благодарю вас, Иоанн Бургундский, – сказал Карл, – видите, я вас узнал. Что же до вас касается, моего брата, как вы говорите, то я очень хорошо помню, как вы злоупотребляли моей болезнью!
