— Ни фига себе! Во дают…
Полумрак сменила темнота…
Почему так пахнет дымом? Неужели пожар? Да хрен с ним! Этим долбаным миром! Пусть все… все сгорит!
* * *
— Пане! Пане! Живой! Грыцю! Он живой. Слава Богу!
Заботливые руки вытирают влажной тряпицей мое чело.
Выходит, распроклятый мир не сгорел! Открываю глаза. Вижу испуганные лица Грыцька и Данилы.
Воздух полон смрада и гари. Черный едкий дым поднимается к самым небесам, закрывает солнце. Не там ли Всевышний? Принял ли жертвоприношение?
Предчувствие "непоправимого" возвращает силы. А может, это лишь дарованная Хрониконом способность к быстрой регенерации?
Поднявшись на ноги, делаю неверный шаг, за ним другой…
Понурив голову бреду по городу мертвых. Тысячи, тысячи трупов. Не пощадили никого. Женщины, дети… стар и мал… под нож, как скот… даже собаки…
Кровь по каменным мостовым ручейками стекает в Сейм, мутит его прозрачные воды.
Единоверцы! Братья! Да что же это такое! Как они могли? Ведь не басурмане и не татары! Боже, и ты допустил?!!
Разрушены и сожжены церкви и дома… Оборваны жизни невинных людей. Неужели это страшная плата? Обильно политы кровью и ненавистью семена… Что из них взрастет?
Альтернативная реальность? Какой же она будет?
А ведь это все я! Козлобородый может быть доволен! А Жаклин? Малышка Жаклин тоже должна мной гордиться. Во, каких дел наворочал. Нет! Не зря мне показали Альту в сортире! По заслугам! Но почему не случился пространственно-временной коллапс? Где границы, пределы дозволенного?
Все, хватит! Вышел весь казак Андрий Найда! Не будет больше смертей!
Прости меня, арабский клинок! Прости и прощай!
Сильно размахнувшись, бросил его с обрывистого берега в реку.
— Вот уж удивил! — раздался знакомый шипящий голос за спиной.
Обернувшись, увидел Шеина. "Удав" был все также спокоен и хладнокровен.
— Дмитрий Александрович, зачем? Зачем эта страшная резня?
— Неужели не понимаешь? — змеиные глаза смотрели испытующе, в упор. — Вижу, все разумеешь. Только признаться себе боишься. Но если хочешь услышать, скажу… Нужно? Тогда слушай. Хохлы, что твои волы! Учуют волю, начинают метаться… Реветь, сбрую рвать, хомут ломать. А прирежь двойку-тройку – сразу приутихнут. Потому поганое семя – под корень! Прочим – наука. Дабы не повадно другим было. А людишек… людишек бабы еще нарожают!
— Но Батурин не забудут!
— Еще как забудут! А не забудут сами – заставим! Пока меж собой ваши атаманы, словно крысы, грызутся, тянут себе булаву – будете ходить иль под Петром, иль под Карлой, иль под Августом… Так что сабельку свою ты зря выбросил, поторопился. Пригодилась бы еще. А я-то думал, и впрямь нечистая сила… Хлопцы, присмотрите за хозяином. Ему, видать, крепко по башке досталось. А завтра – в дорогу.
* * *
В свите Меньшикова я приехал в Глухов.
За прошедшие дни душевная боль немного притупилась. Но пришла другая беда – я не мог больше спать. Стоило лишь закрыть глаза, как начинали всплывать всевозможные образы, водить бесконечные хороводы: дед Овсий, кареглазая ведьма Улита, Анжей Вышнегорский, Маниша Блюц, Василий Леонтьевич Кочубей, его дочь Мотря, Мирослава Дольская и пан Михай, гетман Мазепа, сестрица Аленка и голубоглазая изменщица Альта. То что-то шептали, то кричали. Мальчонка, зарубленный мной в Батурине, взяв за руку, молча водил по городу мертвых. Теперь здесь жили одни только тени. Шеин, то и дело, превращаясь в удава, обвивался вокруг моего тела и сверлил глазами, демонстрируя белые клыки, шипел: "Заставим забыть!.. Они еще нарожают… Шабельку-то зря…"
Короче, я понемногу сходил с ума. Лишь днем ко мне порой возвращался здравый смысл.
В моменты просветления видел, как куклу, наряженную гетманом, протащив по земле, подняли на эшафот. Меньшиков (жив остался "пироги с зайчатиной") и канцлер Головкин разорвали патент на орден Андрея Первозванного, сдернули ленту. Как палач повесил чучело… Слышал, как из открытых церковных дверей по миру неслось жуткое: "Анафема… Анафема… Анафема! Буди навеки проклят!"
Кроме этой, бутафорской, шли и настоящие казни… одна за другой…
Заставив братьев Кумедных взять червонцы, велел, в случае моей внезапной кончины или исчезновения немедля уезжать из города.
Глядя на меня, Дмитрий Александрович лишь качал головой. Наконец, не выдержав, сказал:
— Знаешь что, Андрий, сведу-ка я тебя с очень мудрым человеком. Звать его Теофан Прокопович. Может, хоть он поможет: и поэт, и философ, и богослов. А то пропадешь! Ей-Богу, пропадешь!
Шеин лично сопроводил меня, словно малое дитя, в собор Святой Троицы.
Здесь я и увидел философа-богослова.
В черных одеяниях, с серебряным крестом на груди и умным, пытливым взглядом – он в тот миг показался мне посланником Божим на Земле. И я, помимо воли, склонил перед ним голову.
— Вижу, сын мой, в душе твоей – пожар, а в разуме – смятение. Поделись со мной, может, найду слова утешения.
Будь я в здравом рассудке, то вряд ли стал бы исповедоваться. А так…
— Отче! Пастырей моих обуяла неуемная гордыня, и решили они уподобиться Господу. Подобно ему создавать новые миры. И послали меня изменить предначертанный порядок вещей. В чем я, к своему несчастью, похоже, весьма преуспел…
— Ты – безумен, сын мой, никто не может изменить предначертанное Богом. Заблуждаются и пасторы твои. Пути Господни неисповедимы.
Повинуясь внезапному порыву, я достал "Печать Иисуса" и протянул Теофану.
— Возвращаю церкви, отче, христианскую святыню.
— О, Господи! "Печать Иисуса". Считалась навсегда утерянной. Откуда она у тебя, сын мой?
— Украл! Украл у вора, отче. Кроме того, я нарушил все заповеди: не обмани, не убий, не прелюбодействуй. Да и в вере своей слаб. Нет, скорее силен в безверии. На мне грех смертей в Батурине. Сводят они меня с ума, лишают сна.
— Каждый несет груз своих грехов и сам ответит за них перед Господом! Не в силах я тебе помочь, утешить. Могу лишь помолиться за твое спасение…
Закрыв глаза, он стал шептать молитву. Потом прикоснулся "Печатью Иисуса" к моему медному нательному крестику. Тот словно бы ожил, начал пульсировать, нагреваться.
— Ступай, сын мой, и помни: каждому из нас воздастся за деяния его…
Я направился к двери. С каждым шагом крест на груди жёг все сильнее. Звон колокольчиков в ушах перерос в грохот набата, стены комнаты, дрогнув, стали исчезать.
Меня подхватил горячий вихрь. Закружил, завертел и понес в необозримую даль.
Сильно зажмурившись, резко открыл глаза.
