— А больше ничего у тебя не припасено? — спросил Буслаев с надеждой.
— Так вы, ваше благородие, вон князя попытайте, — кивнул в сторону Алексея. — Лексей Петрович, ить я ваш погребец в целости сберег.
— Ну? — удивился Алексей, привставая. — И ни глотка не тронул?
— Как можно? — искренне обиделся Волох. — Без спросу Волох чужого и на щепотку не тронет. Но вот ежели со спросом… — И он выразительно шмыгнул носом. — Принесть? Так я мигом. Только печь растоплю. Холодная водка в тепле куда как лучше идет. У меня и картошечка вареная припасена. И курятины немножко. Да, кажись, и огурчик соленый гдей-то затерялся…
— Так что ж ты топчешься? — взревел Буслаев. — А ну — галопом марш-марш!
Зашумела в печи солома, загудело в трубе, звякнули серебряные стаканчики, стукнул в дверь полковник Щербатов, веселый, с красным носом.
— Ишь! А называется сын! Стол накрыт, а родной отец в обозе, на соломе ночует.
— Как раз за тобой послать Волоха хотел.
— Так и есть, господин полковник, — подтвердил Волох. — Их благородие собирался…
— Долго собирался, — буркнул полковник, утверждаясь за столом.
— От наших что-нибудь есть, батюшка? Как они?
Полковник помрачнел, пробурчал неразборчиво что-то про вздорных баб.
— В Калужском имении. Доехали споро. Самоваров и пуховиков дорогой не растеряли. Равно как и французских романов.
— Матушка здорова?
— Была здорова, как в ополченье меня провожала. Ругалась — поди как! Любому кучеру впору. — Отец отвел глаза, ожидая неприятного вопроса.
— Оленька? Резва?
— Чрез меру. Девице девятнадцатый пошел, а все скачет козой. Да с Машкой Гагариной все шу-шу да шу-шу. Так бы пугнул обеих! — Батюшка был почему-то непритворно зол. — Я этих Гагариных за стол сажал ради тебя только. Но, Алексей, не пара она тебе. Манерна, неискренна. В глаза смотрит, а у самой в глазах пусто. Неприступно. То водичка мутная, то льдинки острые.
— Батюшка, об этом разговор у нас с тобой не получится.
— Ишь ты! Я в этих делах поболе твоего знаю. — Отец явно недоговаривал, что знал. — Есаул Волох!
Волох с готовностью стукнул каблуками, любил старого князя. Как пьяница собутыльника.
— Слушаю, ваше сиятельство! Готов сполнять.
— Палатку мою знаешь? — Батюшка избегал стоять в избах, брезговал. С первой же оказией обзавелся палаткой.
— Как не знать?
— Небось уж шарил в ней?
— Как можно? Да и что там, простите, ваше превосходительство, у вас особенного нашаришь? Пара сапог, да и те дырявые.
— Алексей! Он у тебя дерзок.
— Не надо было, батюшка, — усмехнулся Алексей, — чаркой с ним делиться.
— Ты его поучи.
— Непременно.
— Так что стоишь, болван? — Отец опять взялся за Волоха. — Под койкой сундучок видал? Заглядывал в него?
— Никак нет, господин полковник. Токо обнюхивал.
— Чем пахнет?
— Стало быть, коньяк дух дает.
— Вот и тащи его сюда. Да живо! Как там у вас, казаков, — наметом!
Волох готовно выскочил за дверь, тут же всунул обратно голову.
— А сколь брать-то?
— Сколь унесешь. Да смотри, не разбей. Языком с дороги вылижешь.
— С нашим удовольствием.
— Пошел вон!
Старый князь стал объяснять Алексею:
— Это мы по случаю кибиточку одну отбили. Видать, маршальская. Ничего особого — духи да помады. Да коньяк. Но славный. Что у француза хорошо — так это коньяк.
— И женщины, — вставил Буслаев.
Отец сморщил гримасу. Казалось, сплюнет с досадой.
— Ты, корнет, еще молод. А я уж пожил! Да еще как! И скажу, что одну нашу Парашку на весь балет французский не сменю. — Похоже, старик был доволен, что ловко увел разговор от опасной стороны. Что-то его томило. Что-то знал, что сказать не хотел, но должен был сказать.
Вернулся Волох, прижимая к груди бутылки. Осторожно поставил по одной на стол.
— В атаку! Марш-марш! — скомандовал полковник.
Алексей не сводил с отца глаз. Худое предчувствие томило душу. Вышел на крыльцо. Вечер сгустился. Небо затянулось — не то близкой ночью, не то близкой зимой.
Стукнула сзади дверь — вышел следом отец, стал рядом, положил руку на плечо. Горячо задышал в шею.
— Не хотелось в такой день говорить тебе… Но и держать в себе уже мочи нет. Слушай, гусар. Мари Гагарина приютила француза. Спасла его от расправы. — Отец тяжело передохнул. — И бежала с ним. Сказывали: во Францию, либо в Италию. Машка — тьфу! Плюнуть хочется! А вот Ольке задам, как ворочусь. Пособница! Замуж отдам! За купца! И приданого не выделю. Так я сказал, Алеша?
Алексей помолчал. Он удивился, что такая горькая весть не очень-то и обидела его. Видать, закалилось сердце на войне. А, может, что и другое помогло справиться с бедой.
— Пойдем в избу, батюшка, холодно здесь.
Следующим днем Давыдов снаряжал обоз с трофеями и пленными. Их набралось до полутысячи. Буслаев подошел к Алексею.
— Послушайте, князь. — Глаза его весело блестели, будто готовился сделать сюрприз. — Помнится, мылись мы с вами еще летом в одном грязном пруду…
— И что с того? — сумрачно спросил Щербатов.
— А то, что видел я у вас на шее, на цепочке, миленькое колечко…
Вот уж это совсем ни к чему! Лишняя боль. Было такое: обронила Мари колечко на балу, Алексей его поднял. Она отвела его руку.
— Не надо, Лёсик, пусть оно останется у вас залогом нашей дружбы.
С того дня и носил его заветно Алексей, на тонкой цепочке. Да вот потерялось оно. Видно, в том бою, где лежал он в беспамятстве.
— У вас, корнет, хорошая память, — с невольным холодком в голосе отвечал Алексей. — Да только давно оно утерялось. Прощайте, мне время в эскадрон.
Вместо ответа Буслаев протянул ему раскрытую ладонь. На ладони лежало серебряное колечко с разорванной цепочкой.
— Не угодно ли, князь? Или не ваше?
Алексей с дрогнувшим сердцем взял кольцо.
— Благодарю, корнет. Как оно у вас?
— Такое только на войне случается, князь, — весело стал рассказывать Буслаев. — Допрашивал вчера одного драгуна. При обыске велели показать карманы, колечко-то и выпало. Я поднял — показалось знакомым. Спрашиваю: откуда взяли? Нашел, отвечает. Соврал, конечно. А то Россия вся у нас по дорогам и полям колечками засеяна. Ну, поручик, уж извините: пистолет ему ко лбу, курком — щелк! Тут же вспомнил. В недавней схватке сшиб с коня русского гусара. Конь гусарский ему не дался; забрал пистолеты и кольцо. Тут уж я уверился, что с тебя он это кольцо снял. Стало быть, дважды вы с ним схватились.
— Где он сейчас?
— В середине обоза, пойдем, покажу.
Пленных уже выстроили. У одних вид был жалкий, другие держались браво — чему-то веселились, слышался смех, кто-то даже потягивал тихую мелодичную песню. Позади них вытянулись телеги с ранеными. Иные из них лежали пластом, с бледными, искаженными болью лицами, в окровавленных повязках и рваных мундирах. Наш француз сидел, свесив ноги. Голова целиком укутана белым тряпьем, как у старухи-нищенки в зимнюю пору. Но черные глаза живо блестят; в них — интерес и какое-то ровное спокойствие: война для него кончилась.
