И лишь долгой спокойной и безопасной жизнью можно было объяснить то, что, услышав сквозь сон шум внизу, боярин Леонтьев не придал этому никакого значения, продолжая безмятежно спать в одной рубахе и вдалеке от оружия.
Только оглушительный грохот и крик: «Хозяин, берегись!!!» – заставили его вскочить с постели, попытаться нащупать в темноте пояс с саблей. Но тут дверь в спальню распахнулась, из горницы ударил свет, на боярина кинулись сразу несколько человек. Одного Басарга успел ударить в лицо, но двое других сбили его с ног, еще кто-то сел сверху, посветил в лицо:
– Это он!
Боярина Леонтьева перевернули на живот, скрутили руки за спиной, выволокли в горницу, кинули в углу. В свете четырех масляных ламп Басарга увидел двух своих холопов. Один лежал на полу в луже крови, другой безжизненно скрючился за дверью, хотя ран на нем видно не было. И, конечно же, оба были безоружны – даже пояса с ножами валялись на сундуке вместе с тулупами.
Четырех светильников разбойникам оказалось мало – один из татей вышел и вскоре вернулся с двумя трехрожковыми подсвечниками, поставил на стол. Теперь душегубов стало пятеро: четверо в мужицких серых кафтанах и один, одетый в праздничный зеленый зипун с горностаевой оторочкой и золотым шнуром на плечах и боках. Однако лица всех пятерых были никак не крестьянские. Больно уж скуластые, остроносые, и бородки куцые. Смерды же, никогда в жизни бород не брившие и не стригшие, в большинстве носили на подбородках натуральные лопаты, зачастую свалявшиеся и замусоренные. А кому не повезло – то бородки жиденькие, но все равно длинные.
– Чего встали? Ищите! – приказал тот, что в зипуне, а сам, прихватив лампу, поставил лавку краем на живот Басарги и сел сверху. Улыбнулся стону пленника: – Мы все знаем, боярин. Знаем, зачем тебя царь в усадьбу посылал, чего ты ему везешь. Негоже нехристям поганым святынями такими владеть. Отдай ее нам.
– Чтоб ты сдох!
– Добром отдай, – презрительно скривился тать. – Все едино найдем. А не найдем, так выпытаем.
Остальные душегубы тем временем вспарывали чересседельные сумки, разбрасывая вещи, открывали и опрокидывали сундуки, ворошили одежду.
– Мне не нужна твоя жизнь, язычник, – пару раз приподнялся и резко сел на лавке разбойник. – Отдай святыню нам, и мы тебя отпустим. Без нее ты безвреден. Либо запытаем до смерти. И тогда ее сила только продлит твои страдания. Умирать будешь долго, бесконечно долго…
За печной трубой послышался шорох. Один из татей стремительно метнулся туда и выволок на свет жалобно скулящего полуголого Тришку, пинком отправил на середину комнаты.
– Нет-нет, миленькие, не надо! – Холоп встал на колени, втянув голову и высоко вскинув руки над головой: – Ничего не знаю! Слуга я никчемный, случайно мимо проходил! Пощадите, миленькие! Христом-богом прошу, родненькие, не надо!
Тать в зипуне оглянулся и презрительно скривился:
– Убейте его…
– Не нужно, родненькие… – умоляюще захныкал Тришка-Платошка, опуская руки и съеживаясь.
– Хоть сдохни достойно, червь! – Душегуб наложил пятерню холопу на бритую макушку, опрокидывая голову назад, занес нож над горлом. В предсмертном ужасе Платон сцапал его за запястье, тысячекратно отработанным движением ударил по лезвию возле кончика, выворачивая из кулака; отпустив запястье, перехватил оружие за рукоять и, опрокидываясь набок, по самую рукоять вогнал в сердце разбойника, тут же выдернул, вскочил, метнулся к дверям.
– Ты куда? – заступил проем один из татей, вытягивая из ножен саблю.
Тришка, падая на колени, сильным ударом пригвоздил его ступню к полу, перехватил руку с полувытащенным клинком, дернул к себе, вставая, и при этом ловко саданул врага макушкой в подбородок. Тот, хрюкнув, откинулся – и сабля осталась в кулаке холопа.
– Стой!!! – метнулись к нему еще двое, с ходу попытались заколоть.
Платон метнулся влево – и один из нападающих оказался позади другого. Клинок первого Тришка отмахнул в сторону; быстро сближаясь, сделал вид, что хочет ударить татя эфесом в лицо, а когда тот отпрянул – тоже откачнулся и широким взмахом разрубил тулуп вместе с плотью под ним, аж ребра наружу выперли. Мельком оглянулся на дверь. В проеме бесформенной грудой застрял второй из его противников. Платон шмыгнул носом, подобрал с пола чьи-то шаровары, намотал на руку, не замечая, что уцелевший душегуб уже заносит клинок.
– Х-ха! – резко выдохнул тать, обрушиваясь на паренька.
Тришка вздернул навстречу руку, принимая сталь на толстую шерстяную ткань и отводя ее чуть в сторону, мимо тела, быстро вскинул саблю, снизу вверх резанув кончиком клинка врага по горлу.
– А-а? – удивленно крякнул на скамье разбойник, в считаные мгновения оставшийся без всей своей ватаги. – А ну-ка, иди сюда…
Он поднялся, расстегнул ремень, обнажил саблю и прочий набор отбросил в сторону.
– Не надо, дяденька… – виноватым голосом попросил Тришка-Платошка. – Не трогайте меня. Ну, очень прошу, дяденька.
– Свечку Матрене поставлю, как вернусь… – прошептал Басарга.
Тришка-Платошка всегда был трусом. Ловким шкодливым трусом, лучше всего на свете умеющим вовремя спрятаться или удрать. Но он был трусом, которого пять лет подряд почти ежедневно натаскивали по лучшему учебнику фехтования в Европе.
Душегуб решительно рубанул воздух справа налево и обратно, надвигаясь на холопа.
– Не надо, дяденька… – В голосе Тришки сквозила полная безысходность. Он начал медленно разматывать изрезанные штаны со своей руки.
– Сдохни, тварь поганая! – метнулся вперед разбойник, отводя руку для укола.
Платошка молча бросил тряпку ему в лицо и присел в длинном прямом выпаде. Тать, отмахнув тряпку клинком влево, тут же парировал удар.
– Полуперенос, – прошептал Басарга, несчитаное число раз налетавший на этот фокус в поединках со слугой.
Тришка одною кистью повернул клинок влево, вниз, вправо, вверх и вернул в прежнее положение – но уже пропустив над ним парирующую укол саблю. Разбойник не успел остановить взмаха, невольно раскинул руки в стороны и в такой красивой позе принял раскрытой грудью отточенную сталь на всю ее длину. Холоп же испуганно присел, попятился и кинулся обратно за печь.
– Платон, зараза! – сквозь слезы засмеялся Басарга. – Платон, вылезай! Тришка, все кончилось! Тришка! Запорю, поганец!
В дверях зашевелился оглушенный тать, схватился за ногу, за рукоять ножа, попытался его выдернуть, но только застонал от боли.
– Тришка, убью! – зарычал Басарга, дернулся вбок, скидывая с живота скамейку, перекатился ближе к трупам, подполз к чьей-то сабле.
Разбойник, ругаясь и стеная, раскачивал нож в своей ступне – боярин, зажав эфес между руками, энергично тер веревкой по лезвию.
