– Тришка, убью! – зарычал Басарга, дернулся вбок, скидывая с живота скамейку, перекатился ближе к трупам, подполз к чьей-то сабле.
Разбойник, ругаясь и стеная, раскачивал нож в своей ступне – боярин, зажав эфес между руками, энергично тер веревкой по лезвию.
Подьячий успел первым – с облегчением стряхнул с запястий разрезанные путы, выпрямился во весь рост и подобрал с пола оружие.
Тать посмотрел ему в глаза, оставил нож, сунул руку за пазуху, что-то выхватил, быстро запихал в рот и почти сразу захрипел, выпучив глаза. Изо рта пошла розовая пена, душегуб резко выгнулся и перестал дышать. Басарга опустил бесполезную теперь саблю, заглянул за печь. Холоп забился там в самый дальний угол, и его трясло, словно в лихорадке.
– Ох, Тришка-Платошка, – укоризненно покачал головой подьячий, но трогать не стал, вернулся к двери, присел перед закатившим глаза душегубом, расстегнул на нем пояс, одежду, старательно охлопал. – Ничего… Что же это за тати такие странные, что яд принимают, лишь бы в чужих руках не оказаться? Придется поутру губного старосту[25] звать. Бог даст, разберемся.
Однако старания пожилого и зело дородного боярина ничего интересного не принесли. Никто из жителей, попавшихся ему на глаза, убитых не знал и ничего не видел, хозяин постоялого двора, оглушенный перед нападением, но оставшийся в живых, сказал лишь то, что странные гости попросились на ночлег через час после приезда боярина Леонтьева, сказавшись кожевенниками из Владимира. При них и два возка со шкурами, купленными по деревням, имелись.
Потратив целый день на расспросы и поиски, староста решил, что исполнил долг свой полностью, велел отнести трупы в сарай, дабы полежали там до весны на случай, коли опознать получится, составил ябеду в Разбойный приказ да с Басаргой же ее и отправил.
Оставшийся путь боярин Леонтьев проделал в броне и с саблей на поясе, а добравшись до Москвы, сразу направился в Кремль и… Оказался не пущен. Как подьячему, Басарге, по мысли незнакомых рынд, докладываться о делах полагалось в своем приказе, а худородному боярину Леонтьеву и вовсе делать у дворца было нечего.
Поразмыслив, Басарга поскакал на двор князя Воротынского – там был встречен с уважением и немедля препровожден в любимую хозяином татарскую горницу, в которой крупный телом воевода любил полежать на диванах среди подушек, попивая вино и закусывая его пастилой и рахат-лукумом. Гостю Михайло Иванович обрадовался и ради разговора с ним даже отложил прочие дела, отпустив стряпуху и какую-то дворовую девку.
– Рад видеть, боярин. Ты присаживайся, в ногах правды нет. Вина себе налей, сластями угостись. – В жарко натопленной комнате князь лежал в легком вышитом халате из атласа темно-малинового цвета, в синих шароварах и зеленой тафье, всем своим видом напоминая скорее персидского султана, а не православного воителя. И даже борода его растрепалась, раскрывшись по всей груди, наподобие веера. – Совсем забыл ты обо мне, храбрый витязь. Не заходишь, о себе не сказываешь, совета не просишь. Нешто обидел я тебя чем-то?
– Как можно, княже?! Ты же мне заместо отца родного! – вскинулся Басарга. – Просто служба моя ныне в Заволочье вся проходит. А что за служба, ты и сам знаешь.
– Ну, коли так, то давай выпьем. Ты садись, садись, – повторил приглашение князь Михайло.
Однако сидеть в татарской горнице было невозможно. Только лежать. Боярин Леонтьев снял пояс, оставив у порога, расстегнул ферязь индийского сукна с песцовой оторочкой, опустился у стола сбоку от хозяина дома.
– Вижу, награждает тебя государь за службу достойно, – одобрил парадное одеяние подьячего князь Воротынский. – Токмо ныне модно самоцветы в два ряда по груди пришивать и кисточки золотистого шелка у плечей.
– Дык, пока я в Заволочье свое отъеду да обратно с отчетом возвернусь, мода опять переменится, – разлил по кубкам пахнущее смородиной вино Басарга.
– И то верно, – согласился князь, приветственно поднял кубок, кивнул: – Дай бог чаще видеться.
– Твое здоровье, княже, – ответил боярин.
– Ох, хороша наливка, – сделав несколько глотков, отер губы хозяин дома. – Ну, так сказывай, как жизнь складывается? Из Заволочья, помнится, о сечах и бунтах уж давно известий не было. Как только Казань утихомирили, так и воевать там некому стало.
– Служба моя, княже, в том состоит, чтобы тихим и незаметным быть, – ответил боярин Леонтьев. – Да вот напасть, заметил все же кто-то. Намедни перехватили меня с холопами в Пошехонье да святыню выдать потребовали. Людей двух побили, одного вовсе до смерти.
– Каких будут? – посерьезнел князь.
– Трудно мертвых спрашивать, – попытался повернуть к нему голову Басарга, но подушки расползлись, и он опрокинулся на спину. Хорошо хоть вином не облился. – Одного почти взяли, да и тот отравился!
– Не кричи, и так слышу, – мрачно попросил Михайло Воротынский. – Коли травятся, то, стало быть, схизматики. Нехорошо сие… Государь что ответил?
– Не пустили меня к нему. Худороден, сказывают, самому царю кланяться. – Басарга снова занял устойчивое положение и торопливо осушил кубок, пока еще что-нибудь не приключилось.
– Плохо… Завтра при дворе буду, Иоанну Васильевичу о сем поведаю. Ты же себя береги! Особливо сторонись славного витязя Андрея Басманова, храбреца и воеводы хитроумного.
– Коли славен он так, княже, чего же его бояться? – не понял подьячий.
– Храбр он больно, боярин, – посетовал князь. – Ничего не боится. Ни копий ливонских, ни пушек османских, ни топора и плахи русских.
– Нешто заговор боярин Андрей затеял? – насторожился Басарга.
– Прямо не знаю, как сказать, сынок мой самоназванный, – опять потянулся за кубком князь. – Замыслил он, вижу, мир перевернуть и под себя его переделать. Но царю предан всемерно, о сем не беспокойся.
– Коли Иоанну Васильевичу ничего не грозит, чего опасаться?
– Возвыситься хочет Андрейка, – поджал губы Михайло Воротынский. – Превыше родов древних встать. Сам он, известно, из худородных. Токмо за храбрость и удаль да за сметку воеводскую возвышен. Ему бы славе радоваться да наградами гордиться – ему же мало. Желает при престоле слугою первым утвердиться. И прочих удачливых бояр на то подбивает. На выю Рюриковичам встать желает, отвагою простою родовитость перешагнуть.
– Так сия преданность, может статься, токмо на пользу Руси нашей окажется? – тщательно подбирая слова, спросил Басарга. – Он же служит, а не предает?
– Коли служба – то на пользу, коли вражда – то разрухой и погибелью окажется, – вздохнул Воротынский. – Сказываю я, развести худородных и родовитых надобно подалее! Коли умен и смел боярин, так отправь его к стрельцам воеводой, что и вовсе из простолюдин собраны. Рать же кованая пусть токмо князьям под руку встает. И боярам слава, и князьям с ними о местах рядиться негде. Коли обучен хорошо, так и в приказ отправь его в Поместный. А князьям пусть Разрядные да Дворцовые отойдут. Так оно и Руси польза, и боярам выслуга, и князьям спорить не о чем. Но ведь Басманову мало рядом стать, он выше князей забраться пытается!
