А когда он уснул, она ему снилась.
Но Роза его снов была куда совершеннее, чем наяву: эта Роза не только говорила о тюльпане, но даже принесла Корнелиусу чудесный черный цветок, распустившийся в китайской вазе.
Корнелиус проснулся, весь трепеща от радости и бормоча:
— Роза, Роза, люблю тебя.
И так как было уже светло, он считал излишним засыпать.
И весь день он не расставался с мыслями, с которыми проснулся.
Ах, если бы только Роза разговаривала о тюльпане, Корнелиус предпочел бы ее и Семирамиде, и Клеопатре, и королеве Елизавете, и королеве Анне Австрийской — то есть самым великим и самым прекрасным королевам мира!
Но Роза запретила говорить о тюльпане под угрозой прекратить свои посещения, Роза запретила упоминать о тюльпане раньше чем через три дня.
Правда, это были семьдесят два часа, подаренные возлюбленному, но это были в то же время и семьдесят два часа, отнятые у садовода.
Правда, из этих семидесяти двух часов — тридцать шесть уже прошли.
Остальные тридцать шесть часов так же быстро пройдут: восемнадцать — на ожидание, восемнадцать — на воспоминания.
Роза пришла в обычное время. Корнелиус и в этот раз героически вынес испытание. Это был выдающийся пифагореец, и если бы ему разрешили раз в день спрашивать о тюльпане, он вполне мог бы в течение пяти лет выполнять устав общины и не говорить ни о чем другом.
Впрочем, прекрасная посетительница отлично понимала, что, выставляя известные требования, надо в свою очередь идти на уступки. Роза позволяла Корнелиусу касаться ее пальцев сквозь решетку окошечка, позволяла ему целовать сквозь решетку ее волосы.
Бедный ребенок, все эти ласки были для нее куда опасней разговора о черном тюльпане!
Она поняла это, придя к себе с бьющимся сердцем, пылающим лицом, сухими губами и влажными глазами.
На другой день, после первых же приветствий, после первых же ласк, она посмотрела сквозь решетку на Корнелиуса таким взглядом, что, хотя он в потемках и не был виден, его можно было почувствовать.
— Знаете, — сказала она, — он пророс.
— Пророс? Кто? Кто? — спросил Корнелиус, не осмеливаясь поверить, что она по собственной воле уменьшила срок испытания.
— Тюльпан, — сказала Роза.
— Как так? Вы, значит, разрешаете?
— Да, разрешаю, — сказала Роза тоном нежной матери, позволяющей какую-нибудь забаву своему ребенку.
— Ах, Роза! — воскликнул Корнелиус, вытягивая к решетке свои губы, в надежде прикоснуться к девушке: к ее щеке, к руке, ко лбу, к чему-нибудь еще…
И он коснулся самого драгоценного — полуоткрытых губ.
Роза тихо вскрикнула.
Корнелиус понял, что нужно поскорее продолжить беседу, так как этот неожиданный поцелуй взволновал Розу.
— А как он пророс? Ровно?
— Ровно, как фрисландское веретено, — сказала Роза.
— И он уже высокий?
— В нем, по крайней мере, два дюйма высоты.
— О Роза, ухаживайте за ним хорошенько, и вы увидите, как он быстро станет расти.
— Могу ли я еще больше ухаживать за ним? — сказала Роза. — Я ведь только о нем и думаю.
— Только о нем? Берегитесь, Роза, — теперь я стану ревновать.
— Ну, вы же хорошо знаете, что думать о нем — это все равно, что думать о вас. Я его никогда не теряю из виду. Мне его видно с постели. Это первое, на что я смотрю, просыпаясь. Это последнее, что скрывается от моего взгляда, когда я засыпаю. Днем я сажусь около него и работаю, так как, с тех пор как он в моей комнате, я ее не покидаю.
— Вы хорошо делаете, Роза. Ведь вы знаете, — это ваше приданое.
— Да, и благодаря ему я смогу выйти замуж за молодого человека двадцати шести-двадцати восьми лет, которого я полюблю.
— Замолчите, злюка вы этакая!
И Корнелиусу удалось поймать пальцы молодой девушки, что если и не изменило темы разговора, то, во всяком случае, прервало его.
В этот вечер Корнелиус был самым счастливым человеком в мире. Роза позволяла ему держать свою руку столько, сколько ему хотелось, и он мог в то же время говорить о тюльпане.
Каждый последующий день вносил что-нибудь новое и в растущий тюльпан, и в любовь двух молодых людей. То это были листья, которые стали разворачиваться, то это был сам цветок, который начал формироваться.
При этом известии Корнелиус испытал огромную радость; он стал забрасывать девушку вопросами с быстротой, доказывавшей всю их важность.
— Он начал формироваться! — воскликнул Корнелиус, — начал формироваться!
— Да, он формируется, — повторяла Роза.
От радости у Корнелиуса закружилась голова и он вынужден был схватиться за решетку окошечка:
— О, Боже мой!
Потом он снова начал расспрашивать:
— А овал у него правильный? Цилиндр бутона без вмятины? Кончики лепестков зеленые?
— Овал величиной с большой палец и вытягивается иглой, цилиндр по бокам расширяется, кончики лепестков вот-вот раскроются.
В эту ночь Корнелиус спал мало. Наступал решительный момент, когда должны были приоткрыться кончики лепестков.
Через два дня Роза объявила, что они приоткрылись.
— Приоткрылись, Роза, приоткрылись! — воскликнул Корнелиус. — Значит, можно, значит, уже можно различить…
И заключенный, задыхаясь, остановился.
— Да, — подтвердила Роза, — да, можно различить полоску другого цвета, тонкую, как волосок.
— А какого цвета? — спросил, дрожа, Корнелиус.
— О, очень темного, — ответила Роза.
— Коричневого?
— О нет, темнее.
— Темнее, дорогая Роза, темнее! Спасибо! Он темный, как черное дерево, темный, как…
— Темный, как чернила, которыми я вам писала.
Корнелиус испустил крик безумной радости, а затем, сложив руки, воскликнул:
— О, нет ангела, способного сравниться с вами, Роза!
— Правда? — ответила Роза улыбкой на этот восторг.
— Роза, вы так много трудились, так много сделали для меня! Мой тюльпан расцветет, мой тюльпан будет черного цвета! Роза, вы самое совершенное творение Господа на земле!
— После тюльпана, конечно?
— Ах, замолчите, злюка, замолчите из сострадания, не надо портить мою радость! Но скажите, Роза, если тюльпан находится в таком состоянии, то он начнет цвести дня через два, самое позднее через три?
— Да, завтра или послезавтра.
— О, я его не увижу! — воскликнул Корнелиус, отклонившись назад, — и я не поцелую его, это чудо, которому нужно поклоняться, как я целую ваши руки, ваши волосы, ваши щечки, когда они случайно оказываются близко от окошечка.
Роза приблизила свою щеку к решетке, но не случайно, а намеренно; губы молодого человека жадно прильнули к ней.
