— Нет, скажите: «До свидания, мой друг».
— До свидания, мой друг, — сказала Роза, немного утешенная.
— Скажите: «Мой любимый друг».
— Мой друг…
— Любимый, Роза, я вас умоляю, любимый, любимый, не правда ли?
— Любимый, да, любимый, — повторяла Роза, трепеща от безумного счастья.
— Ну, Роза, раз вы сказали «любимый», скажите также и «очень счастливый», скажите «счастливый», такой счастливый, как еще никогда не был счастлив и благословен на земле ни один человек. Мне не хватает, Роза, только одного.
— Что?
— Вашей щечки, вашей свежей щечки, вашей розовой щечки, вашей бархатной щечки. О Роза, по вашему доброму желанию, не врасплох, не случайно, Роза!
Заключенный вздохом закончил свою мольбу. Он встретил губы молодой девушки, но не врасплох, не случайно, как через сто лет Сен-Пре должен был встретить губы Юлии.
Роза убежала.
Душа Корнелиуса трепетала у него на губах, он не мог оторваться от решетки, задыхаясь от радости и счастья. Он открыл окно и с переполненным радостью сердцем долго созерцал безоблачное небо, луну, серебрившую обе сливающиеся реки, которые протекали за холмами. Он наполнил свои легкие свежим, чистым воздухом, разум — приятными мыслями и душу — благодарностью и религиозным восторгом.
— О, ты всегда там, на Небесах, Господь мой! — вскричал он, почти простершись на полу и обратив пылающий взор к звездам. — Прости, что я едва не потерял веру в тебя в эти последние дни; ты сокрылся за облаками, и я на мгновение перестал видеть тебя, Господь добрый, Господь вечный, Господь милосердный! Но сегодня, сегодня вечером, сегодня ночью… О! Я вижу тебя всего в зеркале твоих Небес, а еще больше в зеркале моей души!
Бедный больной выздоровел, бедный заключенный чувствовал себя свободным.
Часть ночи Корнелиус оставался у решетки своего окна, насторожившись и объединив все свои пять чувств в одно или, вернее, в два — в слух и зрение.
Он созерцал небо, он слушал землю.
Затем, обращая время от времени свои взгляды в сторону коридора, он говорил:
— Там Роза; она, так же как и я, бодрствует, как и я, ждет с минуты на минуту… Там, перед взором Розы таинственный цветок — он живет, приоткрывается, распускается. Быть может, сейчас она держит своими теплыми, нежными пальцами стебель тюльпана. Роза, осторожно держи этот стебель! Быть может, она прижимается своими устами к приоткрытой чашечке цветка. Прикасайся к ней осторожно: твои уста пылают. Быть может, в эти мгновения две мои любви ласкают друг друга под взглядом Господа.
В этот миг на юге загорелась звезда, пересекла все пространство от горизонта до крепости и упала на Левештейн.
Корнелиус вздрогнул.
— Ах, — сказал он, — Бог посылает душу моему цветку.
Он словно угадал: почти в ту же самую минуту заключенный услышал в коридоре шаги, легкие, как у сильфиды, шорох платья, похожий на взмах крыльев, и хорошо знакомый голос:
— Корнелиус, друг мой, мой любимый друг, мой счастливый друг, скорее, скорее!
Молодой человек одним прыжком очутился у окошечка. На этот раз его уста опять встретились с устами Розы; целуя, она шептала ему:
— Он распустился! Он черный! Он здесь!
— Как здесь? — воскликнул Корнелиус, отнимая свои губы от губ девушки.
— Да, да, большая радость стоит того, чтобы ради нее пойти на небольшой риск. Вот он, смотрите.
И одной рукой она подняла на уровень окошечка зажженный потайной фонарь, другой — подняла на тот же уровень чудесный тюльпан.
Корнелиус вскрикнул: ему показалось, что он теряет сознание.
— О Боже, о Боже! — шептал он. — Эти два цветка, распустившиеся у окошечка моей камеры, — награда за мою невиновность и мое заключение.
— Поцелуйте его, — сказала Роза, — я тоже только что поцеловала его.
Корнелиус притаил дыхание и осторожно губами дотронулся до цветка, и никогда поцелуй женщины, даже Розы, не проникал так глубоко в его душу.
Тюльпан был прекрасен, чудесен, великолепен; стебель его был восемнадцати дюймов вышины. Он стройно вытягивался кверху между четырьмя зелеными гладкими, ровными, как стрела, листками. Цветок его был сплошь черным и блестел, как гагат.
— Роза, — сказал, задыхаясь, Корнелиус, — нельзя терять ни одной минуты, надо писать письмо.
— Оно уже написано, мой любимый Корнелиус, — сказала Роза.
— Правда?
— Пока тюльпан распускался, я писала, так как не хотела упустить ни одной минуты. Посмотрите и скажите, все ли там правильно.
Корнелиус взял письмо (почерк Розы значительно улучшился после первой записки, полученной им от нее) и прочел:
«Господин председатель,
черный тюльпан распустится, может быть, через десять минут. Сейчас же, как только он расцветет, я пошлю к Вам нарочного, чтобы просить Вас приехать за ним лично в крепость Левештейн. Я дочь тюремщика Грифуса, почти такая же заключенная, как узники моего отца, поэтому я не смогу сама привезти Вам это чудо. Вот почему я и осмеливаюсь умолять Вас приехать за ним лично.
Мое желание, чтобы его назвали Rosa Barlœnsis.
Он только что распустился. Он совершенно черный… Приезжайте, господин председатель, приезжайте…
Имею честь быть Вашей покорной слугой Роза Грифус».— Так-так, дорогая Роза, это чудесное письмо. Я не мог бы написать его с такой простотой. На съезде вы дадите все сведения, что у вас потребуют. Тогда узнают, как был выращен тюльпан, сколько бессонных ночей, опасений, хлопот он причинил. Ну, а теперь, Роза, не теряйте ни секунды. Нарочный, нарочный!
— Как зовут председателя?
— Давайте я напишу адрес. О, он очень известный человек! Это мингер ван Систенс, бургомистр Харлема. Дайте, Роза, дайте!
И дрожащей рукой Корнелиус написал на письме:
«Мингеру Петерсу ван Систенсу, бургомистру и председателю общества садоводов Харлема».
— А теперь, Роза, ступайте, ступайте, — сказал Корнелиус, — и отдадимся воле Бога — он до сих пор покровительствовал нам.
Действительно, эти бедные молодые люди очень нуждались в покровительстве Бога.
Никогда еще им не грозила такая опасность, как в эту самую минуту, когда они были так уверены в своем счастье.
Мы не сомневаемся в сообразительности наших читателей и убеждены в том, что они узнали в Якобе Исаака Бокстеля, нашего старого друга или, вернее, недруга.
Читатель, конечно, догадывается, что Бокстель последовал из Бейтенгофа в Левештейн за предметом своей страсти и предметом своей ненависти — за черным тюльпаном и за Корнелиусом ван Барле.
