В эту минуту бушприт «Антильи», обогнавшей англичанина всего на полкабельтова, выдвигается впереди его бушприта.
Кррааа. Когда грот-брам-стеньга с треском обрушивается, сотрясая весь корабль, гардемарин Хинес Фалько оставляет попытки вытащить тело старшего штурмана Линареса (ударом рухнувшего на голову обломка его отбросило под самое колесо) и, убедившись, что оба рулевых по-прежнему крепко держат ручки штурвала, взбегает по трапу, ведущему на шканцы, на ходу вытирая о полы кафтана окровавленные руки. Пресвятая дева, вырывается у него. Брам-стеньга, ее рей и целая гора парусины и перепутанных канатов свесились к штирборту, а все сто двенадцать футов марса-рея болтаются отвесно вместе со своим парусом, одним концом прямо над верхней палубой; сверху доносятся удары топора – это люди на марсе пытаются перерубить погибшие снасти и вывалить все за борт.
По счастью, грота-реи и сам грот целы. Внизу, на палубе, под натянутой сетью – она во многих местах разорвана и сплошь завалена обломками дерева, обрывками тросов и канатов, клочьями парусины и трупами, которые словно бы запутались в какой-то гигантской паутине, – комендоры, моряки и солдаты, потные, охрипшие, почерневшие от пороха, сражаются в едком дыму, жгущем глаза и легкие, а повсюду носятся английские книпели, картечь и пули, ломая, разбивая и калеча все, что встречается на их пути.
– По этим собакам!.. Наводи… огонь!
Рраааа, бумм, бууммм. Фалько съеживается от ударов и треска палубного настила. Разрушения ужасны. Шестнадцатилетний будущий офицер военно-морского флота уже успел побывать в крутой переделке – бою у мыса Фини-стерре, однако до сегодняшнего ему еще не приходилось видеть, как жестоко может крушить палубу вражеский огонь. От шкафута бак-борта мало что осталось, кроме щепок, а три из восьми пушек сорваны с лафетов. Вокруг остальных, невзирая на интенсивный огонь, обрушивающийся на этот борт, по-прежнему суетятся люди – охлаждают, заряжают, стреляют, вновь и вновь берутся за тали, чтобы выкатить орудие на боевую позицию, сбрасывают в воду трупы, чтобы не спотыкаться о них, раненых по мере возможности подтаскивают к люкам, чтобы санитары забрали их в лазарет (этим занимается и казначей Мерино: руки и ноги у него все перепачканы чужой кровью). То же самое происходит и на штирборте, только там осталось шесть пушек С удивлением Фалько замечает, что, несмотря на хаос боя и разрушения, дисциплина по-прежнему сохраняется. Пороховые пажи подбегают, согнувшись, с тяжелыми картузами в руках, передают их орудийной прислуге и снова ныряют в люки. Правда, пушки стреляют не залпами, а вразнобой, как и стрелки, прячущиеся за полуразбитыми бортовыми щитами; правда и то, что сильная зыбь очень мешает комендорам, а слабый ветер не разгоняет дым, однако присутствие офицеров, которые с поднятыми саблями обходят оба борта, воодушевляя людей, а порой и угрожая, если кто-нибудь пытается покинуть боевой пост, удерживает происходящее в разумных пределах. Кроме того, люди разъярены, а это очень помогает в бою. Большинство тех самых крестьян, заключенных, нищих, которых пару дней назад загоняли на борт насильно и которых еще совсем недавно выворачивало наизнанку, сейчас орут во всю глотку, потеряв страх, кроют англичан на чем свет стоит, заряжают и палят по врагу со сноровкой людей, уже давно привыкших проделывать все эти движения и понимающих, что от этого зависит их жизнь или смерть. Страх и злость, убеждается юный Фалько, в правильном сочетании творят чудеса. Сколь бы ни был ничтожен опыт и слаб боевой дух, со временем, побыв под огнем и насмотревшись, как падают убитые товарищи, даже самый малодушный в конце концов начинает с пеной у рта требовать смерти врагу. Особенно если нет другого выхода.
– Что там со штурманом? – спрашивает капитан-лейтенант Орокьета.
Убит наповал, сообщает Фалько; дон Карлос де ла Роча, который чуть повернул голову, чтобы услышать ответ, не говорит ничего, даже не меняется в лице – он просто смотрит перед собой на разбитую палубу, а старший плотник Хуан Санчес (хотя все на корабле называют его не Хуаном и не Санчесом, а Фуганком) докладывает о разрушениях: четыре пробоины чуть выше ватерлинии, дон Карлос, в трюме дыра дюймов на двадцать, и так далее, и так далее. Короче, ваша милость, этих «и так далее» столько, что не перечесть. Юный гардемарин с восхищением смотрит на командира: аккуратный, подтянутый, он, отпустив старшего плотника, начинает снова прохаживаться по шканцам, время от времени поднося к глазу подзорную трубу, и все это так спокойно, будто он воскресным утром прогуливается вместе с семьей по кадисской улице Анча после мессы в храме пресвятой девы Марии-дель-Кармен. Вот что значит настоящий морской стержень. А может, уверенность в том, что, если придется отдать концы, попадешь прямиком на небо или в какое-нибудь другое подобное же место. Может, поэтому дон Карлос де ла Роча не наклоняет головы и даже не вздрагивает, когда новый залп с английского корабля – того, что на левом траверзе (штирбортом они отстреливаются от другого британца, он между траверзом и кормой) – ударяет в бок «Антильи», катакатабуммм-бааа, перекатываясь вдоль всего борта глухим стуком и треском, и кусок картечи, выбив подзорную трубу из рук капитана, однако не задев его самого, распарывает горло морскому пехотинцу, который, выпустив мушкет, делает пару неверных шагов назад и падает вниз, на палубу. Фалько уже видел своего командира в подобной ситуации – во время битвы у мыса Финистерре, когда они с адмиралом Колдером гвоздили друг друга в тумане. Тогда дон Карлос де ла Роча тоже стоял на шканцах спокойный и невозмутимый, и рассказывают, что он точно так же вел себя и во время боя «Санта-Инес» с «Кассандрой», и у мыса Сан-Висенте, и когда в девяносто третьем со своими моряками сражался на суше во время эвакуации из Тулона: будучи вынужден покинуть плацдарм, адмирал Худ (надменный и жестокий, как истинный англичанин) погрузил своих людей на корабли и поджег все, что мог, но отказался принять на борт французских монархистов, и спасали их ценою собственной шкуры испанцы, а дон Карлос де ла Роча, в ту пору капитан второго ранга, покинул бухту последним.
– Фалько, пожалуйста, гляньте, как обстоят дела на ахтердеке… Карронады уже давно не стреляют.
Гардемарин отвечает «слушаюсь, сеньор капитан», подносит руку к шляпе, взбегает по одному из трапов, ведущих со шканцев на ахтердек, накрытый огромной тенью нижнего крюй-селя и контр-бизани (от них остались только жалкие клочья парусины, раздуваемые ветром), останавливается, пригнувшись, на полпути, когда над фальшбортом трещит мушкетный залп, и осторожно оглядывает панораму: паруса четырех кораблей подразделения Дюмануара, уже еле видные, все больше удаляются курсом зюйд-зюйд-вест, жалкие крысы, а участок битвы являет собой длинную, в несколько миль, полосу порохового дыма, испещренную яркими вспышками и языками пламени, над которой торчат бесчисленные обломанные мачты и зарифленные паруса, и надо всем этим нескончаемо и монотонно ухают орудийные выстрелы. С подветренной стороны «Антильи» дюжина кораблей сражается почти борт о борт. «Бюсантор», флагман адмирала Вильнева, спустил штандарт, и на обрубках его уже несуществующих мачт развеваются английские флаги. Оревуар, мезами[99].
