– Я, батюшка, не знаю, люблю я его или нет, – не сразу ответила Прямислава. – Я его почти и не видела. Только мне немного чести будет в том, чтобы после всех холопок…
– А еще говорят, батюшка, что черного кобеля не отмоешь добела! – встряла Зорчиха, которой казалось, что княжна недостаточно решительно противится возвращению к мужу. – Он, князь Юрий, уже не отрок! Его поркой не исправишь, только могилой, как горбатого! Как ты теперь его ни стращай, блудил он и будет блудить! Пьяница старый, да разве он пара нашей лебедушке? Кобель он, кобель и есть, прости господи!
– Ну, ты-то как? – Вячеслав снова заглянул дочери в лицо. – Не хочешь к нему возвращаться, будем просить развода.
– Да разве это можно? – Прямислава наконец подняла глаза, не зная, надеяться на такую возможность или бояться ее. Звание разведенной, о котором с таким презрением говорили учителя Церкви, страшило ее. – Ведь брак есть установление…
– Он не жил с тобой, свадьбу не справляли, стало быть, брак ваш лишь наполовину силу имеет. Да и наблудил… С епископом я сам потолкую. А надо будет, и к митрополиту в Киев поеду. Батюшка, Владимир Всеволодович, на нашей стороне будет, ему эти Изяславичи тоже надоели до смерти. Разведут вас. А мы тебе другого жениха найдем, получше!
Прямислава покраснела: при слове «жених» перед ней как наяву встал Ростислав. Если бы решение зависело только от нее, она знала бы, за кого хочет выйти. Сказать об этом отцу можно: он знает, что Ростислав, Володарев сын, провожал ее от Ивлянки до Небеля. Но открыть Ростиславу, что это она, княжна, а не послушница Крестя, внимала его пылким любовным речам… Даже вернуться к Юрию ей сейчас казалось не так страшно, как признаться Ростиславу в своем опасном безрассудстве.
Назавтра ее перешитые платья уже были готовы, и Прямислава могла спуститься в гридницу. Но к князю явился гость, перед которым даже новые наряды не могли придать Прямиславе уверенности. Приехал туровский епископ Игнатий. Прямислава никогда его не видела: при отъезде в Берестье ее благословлял еще прежний епископ Симон, год спустя умерший, и на смену ему избрали Игнатия, игумена Борисоглебского монастыря, того самого, где хоронили всех умерших в Турове князей. Как рассказала Анна Хотовидовна, он славился своим умом, ученостью и благочестием и в городе его очень уважали. В последние дни его никто не видел: оказалось, что по просьбе Юрия он ездил на Червонное озеро, поскольку никогда не отказывал в помощи тем, кто в ней нуждался. Теперь он прибыл обратно, как видно, с каким-то посланием от неудачливого захватчика.
Вячеслав предложил дочери принять епископа вместе с ним, и она согласилась. Хотя чувствовала себя неловко и тревожно: епископ уж никак не сможет одобрить ее желание расторгнуть брак, благословленный Церковью. Но раньше или позже через это необходимо было пройти, и она хотела сама слышать разговор отца с епископом. Лучше любая брань, чем эта неизвестность!
А Вячеслав был так решительно настроен, что уже считал дочь незамужней. В его доме Прямиславу называли только княжной и для выхода в гридницу одели девушкой. Ей в косу вплели ленты, на голову надели девичий венец с длинными жемчужными привесками, и у Прямиславы, несмотря на тревогу и неловкость, сладко замирало сердце, когда она оглядывала себя – наряд под стать ее красоте! Если бы Ростислав увидел ее такой! Если он полюбил ее в черном платке и линялом подряснике послушницы, то что с ним сделалось бы теперь, когда она встала бы перед ним, красивая, как греческая царевна! При мысли о его восхищении ей делалось жарко, и никак не верилось, что они больше не увидятся.
В сопровождении Анны Хотовидовны Прямислава сошла вниз, и там ее усадили по левую руку от отца. Сбоку устроились на лавке Милютина боярыня, потом Манефа Гаврииловна, жена боярина Свири, еще несколько женщин, которых Прямислава пока не знала по именам. Все они были разряжены в разноцветные шелка, будто жар-птицы, и с откровенным любопытством разглядывали дочь князя, которая вдруг, как с дерева слетев, вновь оказалась среди них. Многие помнили ее девочкой и не могли не согласиться, что она замечательно похорошела. Но все же ее возвращение от мужа в родительский дом само по себе было событием из ряда вон выходящим.
Но Прямиславу сейчас не занимали сплетни, даже если их предметом являлась она сама. Напротив князя сидел епископ Игнатий – рослый, крепкий человек лет пятидесяти, с крупным носом и густой темной бородой, с широкими черными бровями. На навершии посоха лежали сильные, смуглые, обветренные руки; поглядев на них, Прямислава вспомнила рассказ Анны Хотовидовны: про епископа говорили, что он сам каждый день, дабы показать братии пример смирения и трудолюбия, колет дрова для кухни и носит воду. Вид епископа внушал Прямиславе и робость, и надежду: не может быть, чтобы такой благочестивый и справедливый человек не пожалел ее в этих печалях!
– Не видно тебя было, отче, в последние дни! – заговорил Вячеслав, обменявшись с Игнатием приветствиями. – Уж не ездил ли ты куда?
– Верно, княже, ездил я на Червонное озеро, в святую обитель Василия Червенского, – подтвердил епископ. – Видел там брата твоего[14], Юрия.
– Здоров ли Юрий Ярославич? – участливо спросил Вячеслав.
– Здоров. – Епископ кивнул. – А вот душа его болит и страдает в раздоре с тобой, его старшим братом. И моя душа болит, глядя на ваш раздор, потому и взялся я, несмотря на все мои заботы по обители, съездить к нему и все силы мои отдать на ваше примирение. Ведь и Господь наш завещал иметь в себе любовь к ближнему. Нет блага, которое не происходило бы от любви, так будем же укреплять любовь друг к другу, ибо любовь есть исполнение закона. Знаю я, княже, отчего ты головой качаешь. Раздор ваш у меня на глазах начался и продолжился. Но апостол говорит: любовь долго терпит, милосердствует, не мыслит зла. А еще говорит: кто о своих не печется, тот отрекся от веры и хуже неверного. И пророк Исайя говорил: от единокровного твоего не укрывайся. Знаю я, княже, что ты к добродетели и исполнению закона Божьего истинно стремишься, и потому я князя Юрия обнадежил. Не печалься, сказал, чадо, поеду в Туров и раздобуду тебе мир. И жду, княже, что из-за тебя я на старости лет лжецом не окажусь.
– Речи твои сладки, словно мед, отче! – ответил Вячеслав. – Ибо исполнены мудрости и добродетели. Но разве я лев, алчущий крови? Разве я волк, жаждущий перегрызть горло своему ближнему? Разве я враг единокровным своим? И в мыслях у меня нет Юрия обижать. Было дело, не ладили мы, и в мой дом он прокрался, как вор, что подкапывает и крадет[15]. Дьявол его под руку толкнул, сказав: поди, возьми чужое, обогатишься! Божьим судом предан он в наши руки, а я от всего сердца готов его простить и зла не помнить. Пусть приезжает, поцелует крест на смирении и покорности, что будет почитать меня как отца и никогда больше против меня ничего не замыслит. Так и пошли передать ему.
