«Не Юрий, так другой муж будет». Может ли она думать о нарядах, когда не знает даже, одеваться ей теперь как девушке или как замужней! Все здесь говорят о Юрии, словно о чем-то конченом и прошедшем, но… другой… Не будет ей покоя, пока она не узнает, что задумал отец.
– Выбери, что нравится, сейчас девок шить засадим! – Анна Хотовидовна прервала ее размышления, показывая на разложенные ткани. – А пока давай-ка из княгининого платья что-нибудь тебе подыщем.
– Зачем, я подожду. – Прямислава не решалась надевать платья своей матери.
Как ни глупо это, у нее не хватало духу взять вещи Градиславы и тем признать, что той действительно больше нет.
Но боярыня решительно затрясла головой.
– Душа моя, да нельзя же тебе в этом в гриднице сидеть! – Она окинула простое платье Прямиславы таким взглядом, точно на той была дерюга. – В монастыре цветным платьем красоваться неловко, но здесь-то у нас не монастырь! Каждый день люди ходят, бояре, купцы, разная чадь. Все уже знают, что князь дочь назад привез. Посмотрят на тебя, скажут: что это князь по бедности дочку одеть не может? Выбирай, душа моя. Вот это, может, подойдет?
Наклонившись, Анна Хотовидовна вынула из ларя шелковую зеленую далматику, похоже, греческой работы, затканную золотыми цветами, с жемчугом на широких рукавах и оплечье. Прямислава помнила этот наряд: княгиня Градислава его не слишком любила и надевала редко. Анна Хотовидовна приложила к ней, прикинула.
– Коротковато. Княгиня-то, дай ей Боже Царствие небесное, пониже тебя росточком была. Вели, мать, пусть подол подошьют самитом, выйдет еще богаче, – распорядилась она, обернувшись к Пожарихе.
Старушка стояла, прижав руки к груди, и в ее маленьких глазках под морщинистыми веками блестели слезы.
– Березка ты наша… – шмыгая носом, бормотала она. – Красавица! Не увидела тебя матушка, наша белая лебедушка! Увидела бы, вот была бы ей радость, какая ты выросла! Уж как она убивалась, как плакала, тебя проводивши… Говорила, увидимся ли еще с доченькой…
– Ну, ну, мать, будет тебе! – прикрикнула Анна Хотовидовна, опасаясь, что слезы старой ключницы огорчат княжну. – Не до причитаний теперь, давай за дело приниматься! А то гости понаедут, князь за дочерью пришлет, а ей и выйти не в чем, срам-то какой!
Прямислава выбрала на первый случай три платья, и Анна Хотовидовна тут же засадила сенных девок переделывать их до нужной длины. Прямислава переросла свою мать, и требовалось надставить рукава и подол. К счастью, в княжеских сундуках имелись запасы златотканой парчи всех цветов, и подшитые полосы даже украсили и обновили старые платья. Прямиславе сначала было неловко и грустно примерять одежду матери, и сердце щемило от тонких, почти выветрившихся греческих ароматов – казалось, сама душа покойной княгини невидимо обнимает ее, обвивается вокруг повзрослевшей дочери и тоже плачет, плачет от горькой радости загробной встречи, жалеет ее, бесталанную, несчастную, то ли брошенную мужем, то ли бросившую его…
Князь Вячеслав действительно присылал за дочерью, но Анна Хотовидовна велела ответить, что княжна еще не готова и выйти не может. Тогда он сам поднялся в горницы, где Прямислава в старом монастырском платье сидела, глядя, как готовят ей наряды. Рядом с ней устроилась Крестя; при виде князя она смутилась и попыталась спрятаться за спину Зорчихи. Вячеслав ничего не знал о том, что почти всю дорогу от Берестья его дочерью считали никому не ведомую апраксинскую послушницу, но Крестя отчаянно стыдилась невольного обмана, считая себя чуть ли не самозванкой. Как Прямиславе теперь, по здравом рассуждении, было стыдно вспоминать свое смятение и горячие объятия Ростислава, так и Крестя, опомнившись от приключений, терзалась из-за того, что надевала, будучи послушницей, мирское платье. И как Прямиславу мучило тайное, в самую глубину загнанное сожаление о том, что пережитое никогда не вернется, так и Крестя, может быть, чуть-чуть жалела о богатстве и чести, которые показались вдруг в сумерках ее навсегда решенной судьбы и снова растаяли.
– Давай-ка поговорим с тобой, душа моя! – сказал князь, когда женщины, поклонившись, усадили его на покрытую ковром лавку. – Вчера-то поздно было, я не стал утомлять тебя. Отдохнула ты? Как спалось дома? Ты ведь сколько лет здесь не жила – тебе мой дом как новый! Ну, жених не приснился?
Он улыбнулся, но глаза его остались невеселы и внимательно вглядывались в лицо дочери. Вячеслав тоже с трудом узнавал свою девочку в этой высокой, статной красавице, но все яснее видел глаза покойной княгини, которую преданно любил всю жизнь. В детстве Прямиславы это сходство едва намечалось, а теперь словно бы сама Градислава Глебовна смотрела на него – совсем юная, почти такая, какой он узнал ее в далекий день свадьбы.
– Ах, как оно неладно вышло, – проговорил Вячеслав, забыв, что собирался сказать. – Неладно… – Накрыв широкой ладонью руку дочери, он стал слегка поглаживать ее, и мысли его унеслись в тот далекий зимний день, когда полоцкую княжну Градиславу привезли к нему в Киев, где он тогда еще жил при отце и где впервые увидел румяное от мороза девичье лицо под красным платком и шитым очельем. – Мы с матушкой, душа моя, всю жизнь прожили в любви, по завету Божьему… Ни я других жен не знал, ни она других мужей не знала, и мы друг друга любили, как будто на свете других никого и не существовало. Истинно, как Адам и Ева в раю… Не знаю уж, видит Бог, в чем я согрешил, что твой брачный венец не благословил Господь… Видно, за сребролюбие я наказан – не любви для тебя искал, когда сватал с Юрием, а себе мирского благополучия. А что оно такое? Пыль и тлен! Вот и рассыпалось все, как дом на песке… Я перед тобой виноват, душа моя, каюсь, прости!
– Что ты, батюшка! – Прямислава едва сдерживала слезы, слушая его. Она видела, как взволновали его воспоминания о матери, и ей было больно думать, что она своим несчастьем словно бы очернила ее память. – Я никакого зла на тебя не держу, даже думать не смею. Я всегда в твоей воле… Что же… Что же теперь со мной будет?
– Скажи-ка мне, душа моя, любишь ты мужа своего непутевого? – Вячеслав заглянул ей в лицо. – Ты подумай. Его судьба сейчас в твоих руках. Сидит он на Червонном озере, в Васильевом монастыре, бежать ему некуда и помощи ждать не от кого. Мы с тобой сейчас его, разбойника, взять можем и в железа заковать, пусть мается тридцать лет и три года, о своих грехах думает! Я бы так и засадил его, чтоб неповадно было и ему, и другим на чужой каравай рот разевать! Да вот ведь – зять! – Князь с досадой хлопнул себя по коленям. – Один раз я сглупил, теперь расплачиваюсь! Вот что, душа моя! – Он взял руку Прямиславы и приподнял, словно призывая к особенному вниманию, но Прямислава не смела взглянуть на него. – Если ты любишь его, разбойника, то я против Божьего венца не пойду, родича не обижу. Пусть целует крест и идет назад в Берестье, да чтобы впредь не баловать. И тебя чтобы больше обижать не смел, с холопками равнять. Пусть на другую, кроме жены, больше и оком не повел, а если поведет, то пусть в сей же час ослепнет, проклятый! Теперь-то он присмиреет. Ну, что ты скажешь?
