Мне не удалось подхватить его, и прежде чем я успел прийти в себя от изумления, мадемуазель ударила мою лошадь по голове. Взбешенная лошадь попятилась назад, и передо мной мелькнул взор мадемуазель, сверкавший ненавистью из-под маски, и рука, поднятая для удара. Через мгновение я был на земле, сбитый лошадью, которая ускакала далеко, а ее лошадь, также испуганная всем происшедшим, закусила удила и понесла ее прочь от меня.
Не будь этого, мадемуазель, по всей вероятности, растоптала бы меня. Но теперь я мог встать, обнажить свою шпагу и поспешить на выручку своему товарищу. Все это было делом нескольких мгновений. Он еще оборонялся, и дуло его карабина еще дымилось. Я перепрыгнул через упавшее дерево, попавшееся мне на дороге, но в этот момент двое из нападавших отделились и поскакали мне навстречу. Один из них, которого я принял за предводителя, был в маске. Он пустил свою лошадь прямо на меня, чтобы растоптать, но я проворно отскочил в сторону и, ускользнув от него, бросился на другого. Испугав его лошадь, так что он не мог прицелиться, я хватил его шпагой по спине. Он спрыгнул на землю, издавая проклятия и пытаясь поймать свою лошадь, а я повернулся, чтобы встретить человека в маске.
— Негодяй! — воскликнул он, снова наступая на меня.
На этот раз он так искусно правил своей лошадью, что я с большим трудом ускользнул от ее копыт и при всем своем желании не мог достать до него шпагою.
— Сдавайся, собака! — закричал он.
В ответ я слегка ранил его шпагой в колено, но тут вернулся его товарищ, и оба они стали наступать на меня, стегая хлыстами по голове и стараясь растоптать меня. В конце концов, я предпочел отступить к отвесной стене берега. Здесь моя шпага мало могла помочь мне, но, к счастью, уезжая из Парижа, я запасся коротким обоюдоострым мечом, и хотя далеко не умел так владеть им, как шпагой, все же мне удавалось при помощи его отражать их удары и, раня лошадей, держать их на почтительном расстоянии.
Но они не отставали, и мое положение становилось все хуже и хуже. Каждое мгновение к ним на подмогу мог явиться третий всадник, или мадемуазель могла выстрелить в меня из моего собственного пистолета. Можно себе представить, как я был рад, когда счастливый маневр мечом выбил шпагу из рук предводителя. Взбешенный своей неудачей, он стал безжалостно колоть свою лошадь шпорами, побуждая ее скакать на меня, но животное, которое я уже несколько раз угостил своим мечом, стало брыкаться и сбило своего седока в тот самый момент, когда я ранил второго всадника в руку и заставил его отступить.
Дело теперь изменилось. Человек в маске встал на ноги и начал растерянно искать у себя за поясом пистолет. Но он никак не мог найти его, да если бы и нашел, то едва ли был в таком состоянии, чтобы как следует выстрелить из него. Он беспомощно отступил к утесу и прислонился к нему.
Его товарищ был не в лучшем положении. Он сделал попытку снова напасть на меня, но через секунду, потеряв мужество, опустил шпагу и, повернув коня, ускакал прочь. Таким образом, на месте остался только один человек, атаковавший моего слугу, и я обернулся, чтобы посмотреть, как там обстоит дело. Они оба стояли неподвижно, переводя дух. Видя это, я поспешил к ним. Но, заметив мое приближение, негодяй тоже повернул свою лошадь и скрылся в лесу, оставив нас победителями.
Первое, что я сделал, — и до сих пор с удовольствием вспоминаю об этом, — погрузил руку в карман и, вынув половину своего состояния, вручил его человеку, который так храбро сражался за меня. На радостях я готов был расцеловать его. Благодаря его помощи и мужеству, я не только избежал поражения, но, мало того, знал, чувствовал, — и сердце у меня трепетало при мысли об этом, — что эта борьба восстановила до некоторой степени мою репутацию.
Мой слуга был ранен в двух местах, я получил царапину или две и потерял свою лошадь; другой мой парень был мертв. Но, что касается лично меня, то я готов был отдать половину всей крови, обращающейся в моих жилах, чтобы купить то чувство, с которым я мог теперь говорить с де Кошфоре и его сестрой.
Мадемуазель сошла с лошади, сняла маску и, отвернув лицо, плакала. Ее брат, все время честно остававшийся на своем месте у речного брода, встретил меня особенной улыбкой.
— Цените мою верность, — веселым тоном сказал он, — я здесь, господин де Беро, чего нельзя сказать о тех двух господах, которые только что ускакали.
— Да, ответил я с некоторою горечью, — и только напрасно они застрелили моего бедного слугу.
Он пожал плечами.
— Они мои друзья, — сказал он, — и я не стану осуждать их. Но это еще не все, господин де Беро.
— Да, не все, — ответил я, отирая своей меч. — Здесь еще остался человек в маске.
И я повернулся, чтобы пойти к нему.
— Господин де Беро! — окликнул меня Кошфоре отрывисто и принужденно.
Я остановился.
— К вашим услугам, — сказал я, оборачиваясь.
— Я хочу поговорить с вами об этом господине, — начал он нерешительно. — Вы знаете, что с ним станется, если вы предадите его властям?
— Кто он такой? — резко спросил я.
— Это довольно щекотливый вопрос, — ответил он, хмурясь.
— Для вас, может быть, но не для меня, — возразил я, — так как он вполне в моей власти. Если он снимет свою маску, то я лучше буду знать, что делать с ним.
Незнакомец потерял во время падения свою шляпу, и его светлые волосы, покрытые пылью, распустились кудрями по плечам. Он был высокого роста, нежного, изящного сложения, и хотя был одет более чем просто, я заметил дорогой перстень на его руке и, как мне казалось, некоторые другие следы знатного происхождения. Он еще лежал на земле в полуобморочном состоянии, по-видимому, не сознавая того, что происходило вокруг.
— Я узнаю его, если он снимет маску? — вдруг спросил я, осененный догадкой.
— Несомненно, — ответил де Кошфоре.
— Ну и что?
— Это будет худо для всех.
— Ага! — тихо произнес я, пристально глядя сначала на моего прежнего пленника, а затем на нового. — Ну и что же… сделать с ним, по-вашему?
— Оставить его здесь! — ответил де Кошфоре.
Он был, видимо, взволнован, и лицо его покрылось густой краской. Я знал его как совершенно честного человека и доверял ему. Но это явное беспокойство по поводу его друга меня нисколько не трогало. Притом же я знал, что вступаю на скользкий путь, и это побуждало меня быть осторожным.
— Ну, хорошо, — ответил я после минутного раздумья. — Я сделаю так. Но уверены ли вы, что он не предаст меня?
— Бог мой, конечно, нет! — с живостью ответил Кошфоре. — Он все поймет. Вы не будете сожалеть о том, что сделали. Ну, поедем дальше.
— Но у меня нет лошади, — сказал я, несколько смущенный его крайней поспешностью. — Как же я…
