Старик чуть приподнял руку — было видно, как тяжело дается ему каждое движение.
— Чтение теперь меня утомляет. Лучше ты сам мне почитай!
— Их текст намного длиннее, чем был твой рассказ. Они больше не вносят поправок, просто выдумывают. Иисус, каким ты его описываешь, бы евреем до мозга костей, и обращался он к евреям. Легкий румянец проступил на щеках тринадцатого апостола. Он прикрыл глаза, будто оживляя давние, но глубоко отпечатавшиеся в памяти сцены:
— Внимать Иисусу — это как слушать шум ветра среди холмов Галилеи, как смотреть на отяжелевшие колосья, что клонятся перед жатвой, на облака, плывущие в небе над нашей землей – землей Израиля… Когда Иисус говорил, он бы похож, Иоханан, на флейтиста, играющего на базарной площади, на арендатора, ищущего себе работников, на хозяина, скликающего гостей на свадебный пир, на невесту, что наряжается для жениха… Это был сам воплощенный Израиль, все его радости, все скорби, кроткое сияние его вечеров на озерном берегу. Это была мелодия, прорвавшаяся ввысь из нашей родной глины, вознеся нас к его и нашему Богу. Слушать Иисуса – значит впитывать, как чистейшую влагу, нежность пророков, облеченную в таинственные напевы псалмов. О да! Воистину он был евреем, говорящим с евреями!
— Этому Иисусу, которого ты знал, они приписывают теперь пространные рассуждения в дух философов – гностиков. Они делают из него Логос вечное Слово. Они говорят, мол, «все исходит о него, и ничто без него не совершается».
— Замолчи!
Из закрытых глаз старца выкатились две слезы, медленно поползли вниз по впалым, заросим бородой щекам.
— Логос! Безымянный колдун ярмарочных философов, утверждающих, будто читали Платона, и пополняющих свою мошну, распинаясь перед легковерной толпой, чтобы заставить ее между делом подкинуть им еще несколько серебряных монет! Греки уже сделали богом кузнеца Гефеста, превратили в богиню потаскушку Афродиту, у них есть бог – ревнивец, и бог – лодочник. О, как же это просто — бог с человеческим лицом! Как это нравится публике! Обожествляя Иисуса, они отбрасывают нас назад, во мрак язычества, откуда вывел свой народ Моисей.
Теперь он уже просто плакал, совсем тихо. Помолчав, Иоханан заговорил снова:
— Некоторые твои ученики примкнули к новой церкви, но другие хранят верность Иисусу – назорею. Их выгоняют из христианских собраний, преследуют, даже иногда убивают.
— Иисус нас предупреждал: «Вы будете ненавидимы всеми за имя мое, вас будут гнать из городов и собраний верующих и предавать смерти». У тебя есть какие – нибудь вести от назореев, которых мне пришлось покинуть, чтобы укрыться здесь?
— Караванщики рассказывали мне о них. Уйдя с тобой вместе из Пеллы, назореи продолжали свой исход, пока не дошли до некоего оазиса на Аравийском полуострове. Он называется, кажется, Бака,— это одна из стоянок торговых караванов, идущих из Йемена. Бедуины, обитающие там, поклоняются священным камням, однако называют себя, как и мы, сынами Авраама. Так что теперь назорейское семя упало на аравийскую почву!
— Это хорошо, там они будут в безопасности. А что Иерусалим?
— Осажден Титом, сыном императора Веспасиана. Город пока сопротивляется, но сколько он сможет продержаться…
— Твое место там, сын. А мой путь обрывается здесь. Возвращайся в Иерусалим, ступай защищать наш дом в западном квартале. У тебя есть копия моего послания, так неси его людям. Вдруг к твоим словам прислушаются? Как бы то ни было, переиначить послание так, как они перекроили мое Евангелие, им не удастся.
Два дня спустя старик умер. В последний раз он дождался солнечного восхода, а когда загорелись лучи зари, окутав умирающего своим сиянием, он произнес имя Иисуса и затих.
С тех пор в сердце Идумейской пустыни появился могильный холм на песке, сложенный из камней без раствора, последний приют того, кто называл себя возлюбленным учеником Иисуса, самого близкого и правдивого из знавших его, тринадцатого апостола. С ним навсегда из мира ушла память о другой такой же могиле, затерянной где – то в пустыне. Той, что до сей поры хранит останки безвинно распятого праведника.
Иоханан всю ночь просидел, глядя в темноту пустынной долины. Когда же небо посветлело и звезды были уже не видны, он встал и побрел на север, сопровождаемый двумя ессеями.
— Я впервые обнаруживаю столь прямое и очевидное влияние раввинских мелодий на средневековый песенный лад!
Проведя долгие часы над столом книгохранилища, они скрупулезно, слово за словом, ноту за нотой сопоставили рукописи григорианских песнопений и синагогальной музыки. Оба пергамента написаны до XI века на основании одного и того же библейского текста.
Лиланд повернулся к отцу Нилу:
— Выходит, церковные песнопения и впрямь происходят от синагогальных? Схожу – ка я в зал еврейских манускриптов, поищу другой текст. А ты пока отдохни.
Отец Бречинский в то утро встретил их со своей обычной сдержанностью. Но, воспользовавшись минутным отсутствием Лиланда, шепнул отцу Нилу:
— Если можно… Я хотел бы немного поговорить с вами сегодня.
Дверь, ведущая в кабинет поляка, была в двух шагах. Оставшись один за столом, отец Нил поколебался секунду – другую, потом снял перчатки и направился к этой двери.
— Садитесь, прошу вас.
Комната производила такое же впечатление, как и ее обитатель: она была сурова и печальна. На полках в ряд стояли громадные папки, на письменном столе — монитор компьютера.
— Каждая из наших бесценных рукописей занесена в каталог, которым пользуются ученые всего мира. Сейчас я занимаюсь созданием видеотеки, которая позволит консультировать их по Интернету. Уже и сейчас, как вы могли убедиться, сюда мало кто приходит. Пускаться в дорогу лишь затем, чтобы проштудировать текст, — эти хлопоты чем дальше, тем бесполезнее.
«И чем дальше, тем ты более одинок», — подумалось отцу Нилу. Наступило молчание, казалось, отец Бречинский не находит в себе сил нарушить его. В конце концов он все же заговорил, неуверенно, запинаясь:
— Можно спросить, какие у вас были отношения с отцом Андреем?
— Я вам уже говорил, мы очень долго были собратьями.
— Да, но… вы были в курсе его трудов?
— Лишь отчасти. Однако мы были очень близки, куда больше, чем это принято между монахами.
— Значит, вы были… близкими людьми?
Отец Нил все не мог взять в толк, к чему он клонит.
— Отец Андрей был моим другом, самым дорогим другом, мы были не просто братьями по вере. Это настоящее духовное родство, ни с кем за всю мою жизнь у меня не было столько общего.
