Глава 7
Линия Оренбургская
Никто не встречал Веселовского. Тютчевская усадьба, окруженная небольшим старинным парком, стояла в полной тишине, окутанная снегом, словно саваном белым.
Капитан подъехал медленно к парадному крыльцу. На стук копыт появился мужик из дворовых, молча принял поводья и, глядя себе под ноги, повел лошадь на конюшню.
Алеша поднялся по ступеням, тихонько приоткрыл дверь и вошел в залу. В доме стояла такая же тишина, что и снаружи. Никого не было. Капитан снял треуголку и епанчу, отряхнул их от снега и осмотрелся. В доме царил полумрак.
Он вспомнил, как засиживался здесь вечерами долгими. Как звучали голоса, звенела посуда, серебрился Машенькин смех. Куда ушло все это? Сейчас была лишь гробовая тишина в зале. Зеркала, некогда отражавшие пламя свечей мерцающее, радость праздничных ужинов большой и дружной семьи, затянуты крепом черным. «Они уже все знают», — комок подступил к горлу.
Позади скрипнула дверь. Веселовский обернулся. Перед ним стояла Маша. Вся в черном.
— Приехали, Алексей Иванович? — еле слышно произнесла она. — А мы вот бумагу получили казенную, что батюшка наш…, — и тут она не выдержала, кинулась на грудь Веселовскому и безудержно зарыдала. Алеша обнял свою невесту и гладил, и гладил ее вздрагивающие от рыданий плечи. У самого капитана беззвучно падали слезы. Они долго стояли обнявшись среди полутемной залы.
Наконец, Маша немного успокоилась. Они присели на стулья возле окна. Алеша не выпускал Машину руку из своих ладоней. Она вздохнула:
— Маменьке совсем плохо. Боимся, что не переживет. Как же так получилось, Алеша? Что батюшка не уберегся?
— Не знаю, Машенька. Все к одному. Меня услали очень далеко от полка. В другую страну. Ни я, ни Михаил Иванович ничего не могли поделать.
Маша слушала Веселовского, покачивая головой. Потом опять вздохнула глубоко:
— Господи, горе-то какое.
— Горе, Машенька, горе.
Они посидели еще немного молча, затем Маша спросила:
— А вы? Вы, Алексей Иванович, какими судьбами здесь?
— Да вот, — с трудом подбирая слова и еще даже не зная, что сказать-то, начал Веселовский. — Посылают меня на Оренбургскую линию служить. Даже произвели в капитаны. Заехал попрощаться.
— Попрощаться, сударь? — Машины глаза, полные еще слез, смотрели на него с гневом. — А как же Ваши признания? Или это уже все в прошлом?
— Машенька, милая, — Веселовский рухнул перед ней на колени. — Простите меня, простите, что так высказался. Я просто… я не знаю. Я не смею…
— Что вы не смеете? Вы уже не любите меня? — Ее губы сжались, а глаза так и жгли несчастного.
— Маша! Маша! Я люблю вас больше жизни. Нет у меня сейчас дороже человека, чем вы! Но я не смел, не смею вас звать с собой. Ведь меня ссылают в край дикий, на самые окраины империи. Я не смею неволить вас, Машенька!
— А кто вам сказал, что вы меня неволите, сударь? — Ее голос уже звучал насмешливо. — Так, значит, любите? По-прежнему?
— Люблю! Люблю! Еще сильнее, чем раньше. Ангел вы мой, Мария Ивановна! — как в бреду говорил капитан.
— Значит, вас так можно понимать, Алексей Иванович, что я вольна сама решать?
— Да, Машенька, — Веселовский опустил голову.
— Ну тогда, сударь мой, — Маша взяла его голову руками и подняла, чтобы глаза смотрели в глаза, — знайте, что я поеду туда, куда и вы. Ибо люблю вас, ибо ждала Вас, и никуда больше одного не отпущу. Куда вы, туда и я. Хоть на край света, хоть в Сибирь, хоть на Оренбургскую линию.
— Машенька, — Алеша захлебывался от счастья, в глазах стояли слезы, — Машенька, ненаглядная моя. Простите, простите меня. Ведь, я действительно не смел даже думать об этом.
— Я все поняла, мой любимый, мой дорогой Алешенька, — она прижала голову Веселовского к груди и гладила его, — чем же провинился мой суженый, что тебя ссылают так далеко? Что ты-то натворил? Ведь сердце женское чует, Алешенька, что не все так гладко у тебя. Война закончилась. Ты, вроде бы, как отличился на ней, хоть и не рассказывал, что за немилость вдруг?
— Я, Машенька, выполнил один приказ, который не стоило, наверно, выполнять. Это и есть расплата.
— А что за приказ?
— Я не смею говорить. Сие есть тайна государственная.
— Ты совершил что-то ужасное?
— Не совсем так, Машенька. Но я присутствовал при этом. Не мучь меня, не расспрашивай, я не могу говорить об этом. Это как крест, что нес Господь на Голгофу.
— А если б ты отказался? Тебя могли бы расстрелять? Как батюшку нашего?
— Не знаю. Возможно.
— Бедный ты мой. Сколько ж пришлось тебе пережить. Ну, теперь все позади, теперь ты со мной. И я поеду туда, куда и тебя посылают. Я буду твоим ангелом-хранителем. Все у нас будет очень хорошо. Милый мой Алеша, — она крепко-крепко прижала его к себе. — Пойду, маменьке скажу, что ты приехал. Обрадуется, может и полегчает ей. А ты давай, располагайся, отдыхай. Сколько у тебя есть дней? Рождество ведь скоро.
— Да где-нибудь в январе в путь надо будет отправляться. Я ведь точно даже не знаю, куда и ехать-то.
— Ну вот и чудесно. Рождество справим, поженимся и поедем. — Маша рассуждала уже совсем как взрослая женщина, удивительно напоминая свою матушку. Куда исчезла та беззаботная девушка, что знал Веселовский ранее. Перед ним стояла очень молодая, по-прежнему прекрасная, но мудрая не по годам женщина.
Анна Захаровна действительно поднялась. Еще убитая горем, она нашла в себе силы — нужно было думать о детях. В детях наше продолжение на земле.
Прошло Рождество Христово, которое отпраздновали тихо, по-семейному. Без особого веселья, без гаданья в сочельник, без песен, гуляний, катаний на тройках и колядок. Дворня тоже вела себя благопристойно, ощущая, что все равно в доме сохраняется траур.
А потом пришло время и свадьбы.
Алеша часто потом вспоминал, как свершалось это таинство брака. Церковь маленькая деревянная на краю села. Лики икон древних, запахи теплые дымка из кадила да воска сгорающих свечей, огонь их мерцающий. Аналой с возлежащим крестом и Евангелием. Сами молодые, рука об руку стоящие пред ним. Старый священник, отец Дионисий, трижды благословляющий их зажженными свечами. Затем эти свечи уже у них в руках как знаки любви супружеской, Господом благословленной.
Монотонный голос батюшки, читающего молитвы к Богу о даровании всяких благ и милостей обручаемым, о благословлении их обручения, соединения и сохранения молодых в мире и единомыслии. Кольца, положенные заранее на престол.
— И примите сии кольца как священный залог и знак нерушимости того супружеского союза, в который вы намерены вступать, — Алеша отчетливо помнил, как улыбалась Машенька, одевая ему кольцо обручальное, и прошептала одними губами, — милый мой, суженый.
