В палатку вошёл раскрасневшийся, разгорячённый вином Маршан. Больной принялся развлекать его весёлыми анекдотами и эпиграммами н, повернувшись к Рене, с отчаянием прошептал:
– Уведите его отсюда! Уведите! Он пьян! Рене с большим трудом выпроводил Маршана из палатки и, отойдя подальше, чтобы их нельзя было услышать, спросил:
– Нельзя ли дать ему какое-нибудь средство, чтобы облегчить боль?
Маршан засмеялся.
– Дорогой мой, вы чрезмерно чувствительны. Мы не даём опий из-за каждого пустяка. Просто небольшое воспаление, наверное он разгорячился при езде и схватил простуду – вот и все, не то бы он не острил так метко.
Маршан, пошатываясь, удалился. Рене с отчаянием смотрел ему вслед.
Через несколько часов, не в силах безучастно смотреть на страдания Ривареса, Рене разбудил Маршана. Он решил, что не уйдёт без опия, хотя бы ему пришлось добывать его силой. Но пары шампанского уже выветрились, и Маршан мрачно последовал за Рене.
– Да, острое воспаление, – сразу сказал он, взглянув на скорчившегося больного. – Принесите кипятку и компрессы. Только сначала посветите мне!
Склонившись над гамаком, он мягко и отчётливо произнёс:
– Послушайте, Риварес. Если вы больше не можете, я дам вам опия, но для вас будет лучше, если вы протерпите сколько сможете, не прибегая к нему. Сумеете?
Риварес, закрывавший лицо рукой, кивнул. Маршан хотел расстегнуть на нём рубашку и вдруг обернулся к Рене.
– Вы пролили воду, Мартель?
– Нет, – прошептал Рене.
Маршан выхватил у Рене лампу, отвёл руку Ривареса и, взглянув ему в лицо, поспешил за опиумом. Дав больному лекарство, он сказал:
– Что же ты не сказал мне, мальчик?
Через несколько часов начался новый приступ. Он был настолько сильным, что всевозможные болеутоляющие средства, к которым при содействии Рене два дня и две ночи почти без, передышки прибегал Маршан, не приносили облегчения. Только большие дозы опиума могли бы оказать некоторое действие, но Маршан во что бы то ни стало хотел обойтись без них.
– Других больных мне обязательно пришлось бы оглушить опием, не думая о последствиях, но у вас хватает мужества помочь мне, – сказал Маршан Риваресу к вечеру третьего дня.
Риварес как-то странно посмотрел на него.
– Как по-вашему, придёт этому когда-нибудь конец?
– С вашей смертью. Болезнь слишком запущена.
Бертильон только что вышел от больного, необычайно обрадованный тем, что тот уже в состоянии шутить. В соболезнующих посетителях недостатка не было, трудность заключалась в том, чтобы не допускать их к Риваресу, когда ему было слишком плохо и он не мог притворяться. Риварес настойчиво внушал всем, что его заболевание несерьёзно. Рене и Маршан не переставали изумляться: стоило им впустить кого-нибудь в палатку, и Риварес тут же напускал на себя весёлость. Поспешно отерев влажным платком со лба пот, он встречал гостей приветливой улыбкой, шутил, рассказывал анекдоты, и только прерывистое дыхание да его запинанье выдавали, какого труда ему это стоило. Он чересчур много смеялся, но смех его звучал естественно, и лишь Маршан с Рене догадывались, что за этим скрывалось.
Спровадив Бертильона, Маршан, желая посмотреть, как развивается воспаление, попросил Рене приподнять больного. Рене был искусной сиделкой, но, наклоняясь, он оступился на неровном полу и едва удержался на ногах.
– О господи! – вырвалось у Ривареса. Это был почти вопль, беспощадно подавленный.
Рене, похолодев от ужаса, слушал, как тяжело дышит больной. Но вскоре Риварес извинился с мягкой улыбкой:
– Простите, господин Мартель. Это я просто от неожиданности. Мне вовсе не так уж больно. Попробуем ещё раз?
Эту улыбку Риваресу удалось сохранить до конца осмотра. Маршан знаком отозвал Рене в сторону.
– Когда мы на него не смотрим, – прошептал он, – ему не надо так сдерживаться.
После минутного колебания Рене зашептал:
– Не попробовать ли вам уговорить его оставить это притворство? Ну хотя бы при нас с вами. Ведь это так мучительно и так изматывает его. Конечно, боль следует переносить мужественно, но всему есть предел. Не понимаю, почему он старается убедить нас, что ему не больно? От этого ему только хуже.
Маршан зарычал на него, словно рассерженный медведь.
– Конечно вам этого не понять. Дело в том, что терпеть приходится ему, а не вам, и пусть поступает, как ему легче. Ну, если вы собираетесь дежурить около него ночью, вам пора ложиться.
Рене не стал возражать. Даже если отбросить его привязанность к Риваресу, которая сковывала ему язык, он не смог бы ясно выразить свою мысль. Ему казалось, что за всей этой великолепной стойкостью укрывается не стоицизм, не гордость, не боязнь огорчить других, а исступлённая застенчивость, парализующее душу недоверие. «Почему он так боится нас? – снова и снова спрашивал себя Рене. – Он всем нам спас жизнь, а сам таит свою боль, словно его окружают враги. Неужели он думает, что нам безразлично? Не может быть!»
Когда Рене в сумерках вернулся, Маршан встретил его у входа в палатку.
– Я буду дежурить около него и ночью. Ему стало хуже.
– Вы дали ему опий?
– Дал немного, но почти безрезультатно – слишком сильный приступ. Если боль не утихнет, придётся дать большую дозу. Входите, он вас спрашивал.
Рене вошёл один. Риварес схватил его за руку.
– Отправьте Маршана спать. Он не должен быть сегодня здесь. Я объясню потом.
– Он хочет, чтобы сегодня около него дежурил я, – сказал Рене, вернувшись к Маршану. – Так как же нам быть?
– Самое главное – не волновать его. Оставайтесь, я вам доверяю.
Рене записал, что нужно делать.
– Постарайтесь обойтись без опия, – сказал Маршан, – через час, если приступ не прекратится, позовите меня, а если он начнёт бредить, то и раньше. Это легко может случиться. Не уходите, если он задремлет. Я не сразу лягу.
Когда Маршан ушёл, Риварес знаком подозвал Рене. Голос его был так тих, что пришлось наклониться, чтобы его расслышать.
– Обещайте мне… не звать его… что бы ни случилось, даже если я сам буду просить…
– Но он может помочь вам. Он даст вам опий.
– Он может напиться, а Гийоме может… С вами я в безопасности.
Он заговорил более отчётливо, превозмогая себя:
– Раньше во время таких припадков у меня иногда начинался бред. Как знать, что я могу наговорить? Хотелось бы вам, чтоб ваши секреты знал Маршан?
Рене заколебался, вспомнив про бабочку и корзины для рыбы.
– Как хотите, – сказал он наконец. – Обещаю не звать его, если только… – он не докончил.
