После новой короткой ночи, когда почти никто не спал, наконец, настал день Пасхи. Занялось розовое утро, дружно приветствуемое всеми петухами Иерусалима. Легкий воздух благоухал.
Первой заботой Альеноры и Анна было умыться. На паперти нашелся маленький источник с тонкой струйкой; к нему они и направились. Конечно, это было не настоящим мытьем, которое они изредка позволяли себе в некоторых монастырях да в ручьях и родниках, попадавшихся по дороге. То было символическое омовение, очищение. Они освежили водой лишь руки и лица. Кроме того, Анн тщательно отмыл свой серый шерстяной лоскут, после чего снова повязал себе на шею.
Было около десяти часов, когда колокола церкви Гроба Господня зазвонили во всю мочь, призывая на богослужение.
За ночь церковь украсили белыми расшитыми драпировками и гирляндами из всевозможных цветов – из садовых роз и скромных полевых растений. По прибытии паломников хор монахов грянул приветственное песнопение, припев которого подхватили все присутствующие. Пасхальная служба началась…
Никогда еще Анн не испытывал такого блаженства. Он вспомнил прошлогоднюю пасхальную службу, привкус пепла во рту и рану, которую ему растравляли слова о радости, надежде и победе. Те же самые слова следовали друг за другом, повинуясь нерушимому порядку литургии, но теперь они находили в нем глубокий отклик. Каждое новое слово стирало то, что было услышано во время ужасной службы прошлого года в соборе Святого Петра. Невыносимое бремя вины по отношению к Перрине больше не подавляло Анна. Речь шла не о забвении греха, но о том, чтобы научиться достойно жить с этим воспоминанием. И Анн понял, с невыразимой радостью понял, что как раз это и называется прощением.
«Аллилуйя! Христос воскрес!» Анн возрождался, хотя, сам того не желая, слушал мессу все более и более рассеянно. Значит, он будет жить, но в ожидании своего нового имени. А в том, что оно будет ему открыто, он более не сомневался, ибо только что получил прощение – ему пора задуматься над тем, на что он употребит свою жизнь.
И вскоре Анн понял, что должен просто применить дарованные ему Богом способности. В том, как он разделался с наемными убийцами Берзениуса, заключался ясный ответ: он – воин, исключительный боец. Раз во Франции идет война, он обязан поставить свое боевое искусство ей на службу. Конечно, Анн никогда не будет рыцарем, но сражаются ведь не одни только рыцари. Голодранцы, вроде него, тоже кое на что годны, и он это докажет!
***
По обычаю церкви Гроба Господня причастие совершалось после мессы. Паломники перед уходом подходили к столу, украшенному пальмовыми и оливковыми ветвями, и брали кусочки освященного хлеба.
Анн тоже направился туда вслед за Альенорой. Теперь-то он точно знал, как будет участвовать в освобождении французского королевства, и это открытие поглотило его настолько, что он чуть не забыл про пасхальную мессу в церкви Гроба Господня! И только прикосновение к губам благословенного хлеба вернуло его к действительности.
Выйдя наружу, Анн решил немедленно отправиться на Масличную гору. Заметив молодого священника, который его исповедовал, юноша справился у того о дороге.
– Вам надо выйти через восточные ворота и перейти через речку, которая называется Кедрон. Там увидите вытянутый холм: это и есть Масличная гора.
Его голос зазвучал весело и при этом торжественно:
– Ступайте, сын мой. Внемлите гласу Божию!
Священник повернулся к Альеноре, стоявшей рядом с Анном.
– И вы тоже, дочь моя. Господь ответит и на ваш вопрос.
Священник благословил супругов. Анн удивленно посмотрел на Альенору. Какой же вопрос она желает задать Богу? Но его удивление длилось недолго. Он уже спускался по склону Голгофы, чтобы углубиться в людные улочки Иерусалима…
Анн и Альенора покинули город через восточные ворота, названные Золотыми, перешли за Кедрон по мосту, ведущему к Иерихонской дороге, и поднялись по склону Масличной горы. Анн был удивлен и немного разочарован увиденным. Он-то ожидал, что на этом холме, как сказано в Евангелии, раскинулся, возвышаясь над городом, большой сад, а наделе это оказалось всего лишь предместьем Иерусалима. Повсюду стояли дома. Взобравшись на вершину, Анн все же обнаружил довольно широкое незастроенное пространство с несколькими оливковыми деревьями. Под одним из них он и остановился.
Юный паломник посмотрел на Иерусалим. С того места, где он стоял, церковь Гроба Господня была не видна. Зато на первый план выступили сарацинские мечети. Высокий купол одной из них возвышался из-за ближайшего участка стены, другой, поменьше, торчал левее. За ними простирался город со своими улочками, площадями и домами в охристых и белых тонах.
Анн почувствовал, как у него перехватывает горло, а сердце вдруг забилось быстрее. Время пришло. Здесь и сейчас он получит свое новое имя!
Он попытался дышать ровнее, чтобы обрести спокойствие. Торопиться некуда. У него достаточно времени, чтобы решить, как действовать. Для уверенности в том, что имя дано божественным соизволением, ему следует закрыть глаза, а потом открыть их через какое-то время. Первое, на что наткнется его взгляд, будь то предмет или существо, и станет его новым прозванием. Если это окажется камень, муха, червяк, то он так и назовется: «Анн Камень», «Анн Муха» или «Анн Червяк»!
Чтобы крепче утвердиться в своем решении, Анн произнес вслух:
– Клянусь!
Жребий был брошен. Он закрыл глаза. Пошел наугад. Он вполне мог наткнуться на что-нибудь или упасть, но это не имело значения: удар заставит его открыть глаза, и он увидит… Втайне молодой человек надеялся наткнуться на ствол оливкового дерева: «Анн Олива» – такое имя ему нравилось. Но напрасно он кружил, ходил туда-сюда. Ему не попалось никакого препятствия, никакой рытвины или ухаба.
Какое-то время спустя пришлось, наконец, решиться. Анн остановился, открыл глаза…
И застыл в смущении, почти в растерянности. Перед ним не было ничего, по крайней мере, ничего близкого. Он стоял на краю холма и непременно свалился бы под откос, если бы сделал еще один шаг. Его взгляд был устремлен на распростертый внизу город, такой прекрасный пасхальным утром… Что бы это значило?
Анн видел не что-то конкретное, определенное, но тысячу разных вещей одновременно: крепостные стены, сарацинские купола, скопище улиц и домов… Ничто из всего этого не выделялось, не навязывало себя. Так какое же имя ему взять?
И вдруг он содрогнулся всем своим естеством: невероятно, но все же это так! Имя было здесь, перед ним. Его имя – весь этот бело-охристый город, озаренный солнцем Востока, его имя – сам Иерусалим!
