– Говори. Неужели ты не понимаешь, что она солгала тебе, воспользовалась тобой, чтобы совершить свое гнусное дело, оставаясь в безопасности? У нее нет никакой власти. Да пойми ты это наконец!
Задыхаясь от рыданий, Жильета жалобно прошептала:
– У нее нет имени… Просто Ведьма. Это она велела мне заколоть кинжалом… старую Раймонду, чтобы занять ее место в замке. Клянусь! Лачуга… в лесу Траан, недалеко от Сетона… Прошу вас… во имя любви к нашему Спасителю, умоляю вас…
– Палач, потушите угли и перевяжите раны. Затем пусть стражники отведут ее в камеру. Обращайтесь с ней милосердно, накормите и напоите.
Наклоняясь к истерзанному телу, бальи продолжил почти дружеским тоном:
– Ты правильно поступила. Когда я проверю сведения, которые ты мне сообщила, тебя повесят. Веревка будет короткой. И тебя повесят высоко, так что шея твоя сразу же сломается. Твоя агония не протянется долго. Даю тебе слово. Но если ты солгала…
– Я не солгала, клянусь вам, – пробормотала она, цепенея от ужаса.
– Надеюсь, граф скоро вернется. Чтобы утвердить приговор, вынесенный мной.
Замок Ларне, Перш, сентябрь 1306 года
Эд, лежавший поперек кровати, пьянствовал уже целую неделю. Голову сжимал железный обруч, язык прилип к нёбу. Запах одежды, пропитавшейся жиром, потом и рвотными массами, вызывал у него отвращение. Но сама мысль о том, чтобы переодеться, претила ему. Он вызвал слугу, прежде чем рухнуть в пьяном беспамятстве. По крайней мере, он так думал. Никто не пришел. Простолюдины жались к стенам и старались как можно реже попадаться ему на глаза. Они боялись беспричинной ярости своего господина, вспышек гнева, когда хозяину просто хотелось кого-нибудь избить, отхлестать по щекам в тщетной надежде успокоиться.
Эд перевернулся на бок и с трудом встал. Он ничуть не протрезвел после вчерашней попойки. Сколько сейчас времени? Он не имел ни малейшего представления. День уже занялся. Тусклый, туманный. Эд, шатаясь, дошел до граненого зеркала и увидел следы дебоша на своем лице. Пропитая рожа. Сеточка тонких красноватых прожилок покрывала пожелтевшую роговицу его глаз. Багровые щеки казались помятыми. Эд вытянул вперед руку. Она так дрожала, что он едва сумел сжать кулак.
Жалость к самому себе смешивалась с яростью, обжигавшей его многие месяцы, годы. Один. Он был один. Разорившийся, потерявший уважение в обществе. Ему и в голову не приходило, что он сам способствовал своему падению. Даже слуги насмехались над ним за его спиной. Он был в этом уверен. Нищие, не знавшие чести, не испытывающие благодарности. Он забыл, что с самого своего раннего детства подвергал слуг лишениям и дурно обращался с ними. Он забыл, что задирал юбки девушкам ради удовлетворения своих низменных потребностей, не задумываясь хлестал их по щекам, когда они оказывались слишком строптивыми.
А сейчас его не привлекали даже женские прелести. Он утратил вкус ко всему, кроме вина, обжигавшего горло и постепенно топившего его воспоминания. Вино было единственным оружием, с помощью которого он мог бороться с воспоминаниями об Аньес, постоянно изводившими его.
Она никогда не выходила у него из ума. В нем жили даже далекие воспоминания. Уже в детстве он пристально следил за ней, появлялся на ее пути тогда, когда она меньше всего ждала этого, когда полагала, что была в безопасности. Он упивался страхом, который читал в ее серо-голубых глазах. Жажда подчинить Аньес своей воле, вынудить ее полюбить его была отравлена нездоровым желанием, таким одурманивающим, что не одну ночь ему снилось, будто он кладет руку ей на живот. Но вместо этого он задрал юбки стольким нищенкам и шлюхам, что давно со счета сбился. Он исполнял свои супружеские обязанности по отношению к Аполлине, нежная плоть которой вызывала у него отвращение, с единственной целью: он хотел иметь сына. Но Аполлина, похоже, была способна производить на свет только дочерей. Перед его глазами возникло видение: прелестное лицо его покойной супруги, искаженное отчаянием. Он прогнал видение. Да и что он стал бы делать с угрызениями совести? Что? Он никогда не любил Аполлину, с трудом терпел ее присутствие, изменял ей даже в ее опочивальне. Ну и что? Она воссоединилась с легионом женщин, от которых ждали только наследника.
Сильное напряжение бедренных мышц Аньес, когда он учил ее ездить верхом. Он тысячу раз представлял, как ее бедра будут сжимать его ноги.
Сначала он был убежден, что она ничего не понимает, ничего не чувствует. Он полагал, что их кровная связь объясняет упрямство, с которым она твердит о близком родстве. Тогда он стал обращаться с ней со всей предупредительностью, осыпать дорогими подарками, которые только способствовали его разорению. Затем, через несколько лет после смерти Гуго де Суарси, он был вынужден признать, что она управляла им. А он-то думал, что вел ее в танце. Она прикидывалась наивной лишь для того, чтобы держать его на расстоянии. Его не оставляло чувство ненависти, к которой примешивалась зависть. Он хотел уничтожить, погубить это совершенство, отказывавшее ему, поскольку у него больше не было власти над ним. Подумать только! Ему отказали даже в праве на месть. Столь ловко составленный план, чтобы внушить ей ужас, оставить единственный путь к спасению – а этим путем был он сам, – едва не стоил жизни Аньес. Силы, природу которых Эд де Ларне так и не смог понять, толкали ее к пыткам и смерти. Но если бы она умерла, у Эда не осталось бы больше смысла выживать. Именно выживать, поскольку ему уже давно не хотелось жить.
Внезапно вспыхнувшая ярость прогнала плаксивое настроение, в котором он пребывал. Он с силой пнул ногой столик, и тот отлетел в другой конец комнаты. Хрупкая мебель не выдержала удара и с треском разлетелась на куски. Неужели Господь с самого начала ополчился против него? Выйдя замуж за графа, Аньес стала его сюзереном. Теперь он не мог до нее добраться. Она подарила Артюсу д’Отону сына. Что касается рудника От-Гравьер, за которым следили его люди, он был богат железом.
Почему? Порой у него возникала смутная тревога. Эду казалось, что Господь нарочно хранил Аньес и хотел наказать его только за то, что он появился на свет. Господь словно предупреждал Эда, что все дальнейшее превратится в еще худший кошмар.
Его пьяный двойник в высоком граненом зеркале выдержал его взгляд. И в этом взгляде он почувствовал страх.
Кулак сам собой взлетел в воздух и опустился на зеркало. По всей его длине прошла широкая трещина. Но Эд ее не видел. Улыбаясь, он внимательно смотрел на кровь, медленно текшую из ран на его ладони.
Дом инквизиции, Алансон, Перш, сентябрь 1306 года
Когда вошел сеньор инквизитор Жак дю Пилэ, Аньян стремительно встал. Он потупил взор, уставившись в дневник следствия, настолько его смущал взгляд этих светло-голубых глаз. У Аньяна возникло ощущение, что этот взгляд проникает в глубины разума и читает самые сокровенные мысли.
