Судили местного собаколова. В зиму проклятьем каждой русской деревни становятся своры бродячих собак, представляющих настоящую опасность для жизни, и этому парню поручено было отлавливать и убивать их. За шкуру ему платили по нескольку копеек. Но он, судя по всему, отлынивал от работы.
— Сорок ударов палкой, — говорит Пенчерьевский. Потом добавляет: — В Сибирь.
При этих словах толпа, трясущаяся в дальнем конце амбара, подняла жалобный вой. Стоило одному из казаков замахнуться своей nagaika,[59] и вой стих. Женщина, чей сын ушел в бега, была приговорена к ношению железного ошейника; нескольким крестьянам, плохо работавшим на поле Пенчерьевского, устроили порку — кому палками, кому плетью. Юноша, которому поручили протереть в доме окна, начал работу слишком рано и разбудил Валю, за что его отправили в Сибирь. Той же участи удостоилась служанка, разбившая блюдо. «Ну вот, — скажете вы, — наш Флэши уже принялся загинать!» Ничего подобного: не верите мне, спросите у любого профессора русской истории. [XXV*]
Но вот что интересно — дай вы понять Пенчерьевскому, его дамам, и даже их крепостным, что эти наказания жестоки, они сочли бы вас сумасшедшим. Для них это была самая естественная в мире вещь. Ей-богу, я наблюдал, как казаки на дворе Пенчерьевского избивали палкой человека: несчастного, привязанного к шесту, полунагого, на леденящем холоде, молотили до тех пор, пока он не превратился в кусок окровавленного мяса с переломанными ребрами, — и все это время Валя стояла не далее как в десяти шагах, не обращая на экзекуцию ни малейшего внимания, обсуждая детали новой санной упряжи с одним из конюхов.
Пенчерьевский был абсолютно уверен, что его мужики живут хорошо.
— Разве не поставил я для них каменный храм с голубым куполом и позолоченным алтарем? Многие ли деревни могут похвастать таким, а?
Осужденных им на ссылку в Сибирь собрали в небольшой конвой под охраной казачих нагаек и готовили к отправке — их должны были вести в ближайший город, откуда ссыльные, присоединившись к другим таким же бедолагам, начнут свой долгий путь, который им предстоит весь проделать пешком. Хозяин лично пришел благословить своих осужденных, каждый из них обнимал его колени, вопия: «Izvenete, batiushka, venovat»,[60] на что Пенчерьевский кивал и говорил: «Horrosho».[61] Тем временем управляющий раздавал ссыльным гостинцы на дорожку от «Sudarinia Valla».[62] Бог знает, что там было — кожура от огурцов, наверное.
— Я к ним строг, но справедлив, по закону, — поясняет этот непостижимый орангутанг. — И за это они меня и любят. Видел кто-нибудь в моем имении кнут или butuks?[63] Нет, и никогда такого не будет. Если я наказываю их, то только потому, что без наказаний они станут ленивыми лежебоками, разорив меня и себя самих тоже. Кто они без меня? Эти бесхитростные души верят, что земля покоится на трех китах, плавающих в бесконечном океане! Что прикажете делать с таким народом? Вот встречаюсь я с лучшим и мудрейшим из них, старостой местной gromada,[64] который едет на своих droshky.[65] «Эй, Иван, — говорю, — у тебя оси скрипят, отчего ты их не смажешь?» Он, почесав в затылке, отвечает: «А скрип воров отпугивает, батюшка». Так что оси так и останутся не смазанными, если я не настучу ему по башке или казаки не выбьют из него дурь плеткой. И ведь он меня уважает, — при этом полковник пристукивает могучим кулаком по колену, — ибо знает, что я — хлебосольный человек и хожу с непокрытой головой, как и он сам. [XXVI*] И ведь я такой и есть, без обмана.
Никто и не сомневался. Когда он приказал высечь своего dvornik[66] за нахальство, парень потерял сознание прежде, чем получил все сполна. Его отправили к местному знахарю, и когда ему стало лучше, всыпали, что осталось. «Кто же станет уважать меня, прости я виновному хоть один удар?» — приговаривал Пенчерьевский.
Однако я тут рассказываю про все это варварство не с целью поразить вас или пробудить жалость и не намерен уподобляться святошам, поднимающим шум до небес, видя как человек унижает человека. Мне много приходилось видеть подобных картин, и я знаю, что там, где сильные получают абсолютную власть над безропотными созданиями, иначе и быть не может. Я просто правдиво сообщаю вам то, что видел собственными глазами. Что до меня, то я за поддержание порядка среди простого люда, и если тумаки идут ему на пользу и делают жизнь лучше для всех, вы не найдете меня среди тех, кто прыгает между тираном и его жертвой, крича: «Остановись, жестокий деспот!» Должен только заметить, что большинство наблюдаемых мной в России жесткостей относились к разряду чистой воды бессмысленного зверства. Не думаю даже, что они находили в них особое удовольствие просто им не известно, как можно иначе.
Меня иногда ставило в тупик, как крепостные, даже будучи такими темными, забитыми, суеверными людьми, способны терпеть все это. Как я узнал от Пенчерьевского, правда заключается в том, что они и не терпят. В течение тридцати лет, предшествовавших моему приезду в Россию, там каждые две недели происходили крестьянские бунты — не в одной части страны, так в другой, и зачастую для их подавления приходилось привлекать войска. Если быть точным, то привлекали казаков, поскольку сама по себе русская армия — вещь совершенно никчемная, в чем мы убедились в Крыму. Нельзя сделать солдата из раба. А вот казаки — свободные, вольные люди, у них есть своя земля, за службу им платят небольшое жалованье. Живут они по своим законам, безбожно пьют и служат царю с младых ногтей до пятидесяти, так как любят сражаться, ездить верхом и грабить. И нет для казаков ничего приятнее, как пройтись нагайкой по спинам крепостных, которых они ни во что не ставят.
Пенчерьевского опасность бунта среди своих мужиков не волновала, ибо он, как я уже и говорил, считал себя добрым господином. Помимо этого, под рукой у него имелись казаки, способные держать в узде недовольных.
— А еще, я никогда не допускал великой глупости, — говорит он. — Не прикасался к крепостной женщине, и не дозволял продавать жен или использовать их в качестве наложниц.
Уж не знаю, для меня ли было это предназначено или нет, но новость была плохая, поскольку с женщиной я не был уже лет сто, а некоторые из этих селянок — например, горничная Вали, — выглядели весьма себе ничего, если их помыть.
— Взгляните на бунты в прочих имениях: готов об заклад побиться, что в каждом случае хозяин или попортил крепостную девку, или увел у мужика бабу, или отправил парня в армию, чтобы поразвлечься с его невестой. Им это не нравится, говорю я — и не осуждаю их! Коли барин захотел женщину, пусть женится или купит себе кого на стороне. Но только позволь себе утолять похоть за счет собственных крепостных — и рано или поздно проснешься поутру с перерезанной глоткой да усадьбой в огне. И поделом!
