— И где он сейчас? Как я могу его найти?
— Вечером он выступает в нашем элитном ресторане «Эль Дженераль». Я попросил его хозяина прослушать Гершона. Тот от него тоже остался в полном восторге… Я попрошу своего помощника Хорхе проводить вас туда…
Время для вечернего выступления в ресторане ещё не наступило. Но музыканты уже находятся на невысокой сцене посреди зала и репетируют. Гершона Добина я узнаю сразу. Он руководит импровизированным оркестром, состоящим из скрипки, гитары и кларнета. Сам он держит в руках некое подобие аккордеона — бандонеон, который, как видно, уже освоил и виртуозно выдавал какие-то щемящие душу звуки. За неимением своего любимого аккордеона, с которым он был неразлучен, Добину пришлось обходиться этим незамысловатым инструментом, наверняка полученным в дар от мецената Глюксманна.
Разговор между музыкантами ведётся на испанском, поэтому мне непонятен, хотя что может быть непонятного на репетиции, когда разучивается новая мелодия? Гершон размахивает руками, пританцовывает в такт музыке, в мгновение ока заводится, если что-то не ладится, а пару раз даже бросался целовать кларнетиста, которому особо удавались какие-то сложные пассажи.
Я присаживаюсь в угол за столик и слежу за музыкантами, а потом постепенно увлекаюсь музыкой и даже постукиваю ногтем по стакану. Это тотчас слышит Гершон, недовольно глядит в мою сторону и манерно грозит пальчиком.
— Извините, — громко говорю ему на иврите.
Он вздрагивает и мгновенно мрачнеет, потом жестом останавливает музыкантов и откладывает бандонеон в сторону.
— Кто вы такой? — Он быстрым шагом подходит ко мне и замирает в двух шагах, сжимая кулаки. — Что вы здесь делаете?
— За вами прибыл. Пора возвращаться.
— Возвращаться? Куда?
— В двадцать первый век, в наш любимый Израиль, к своей жене Тане и дочерям.
— Вы… вы и в самом деле прибыли оттуда?
— Что тут непонятного?
Гершон опускает голову и задумывается. Потом вдруг взрывается и быстро, словно боится, что ему не дадут закончить, говорит:
— Давайте это обсудим позже, а сейчас у меня репетиция. Я не могу всё бросить и идти…
— Хорошо, я подожду вас.
— Я закажу вам пиво или вино. Что вы хотите?
— Мне бы хороший кусок стейка…
Это был первый, пожалуй, полноценный приём пищи со времени моего попадания в эту историю с перемещениями во времени. Стейк оказался потрясающе вкусным. А чай, который мне принесли после него, был настоян на каких-то неизвестных травах, но тоже великолепен. Раньше я никогда в жизни не зацикливался на еде, а тут — старею, что ли? Или превращаюсь в настоящего израильтянина? Осталось только провожать взглядом проходящих женщин и цокать языком, мол, эх бы…
Мне определённо нравится в этом небольшом ресторанчике, где можно слушать хорошую музыку, которая не давит на перепонки и не мешает слушать собеседника. А еда…
Музыканты, тем не менее, всё продолжают и продолжают репетицию, а за окном постепенно темнеет. И вдруг я начинаю понимать, Гершон специально тянет время, и свободного времени перед вечерним выступлением уже не будет. Оставаться до завтрашнего дня я не собираюсь, ведь мне на всё про всё отпущены всего лишь сутки. Как я уже успел проверить, время здесь и в нашем двадцать первом веке течёт одинаково. Сколько проведу здесь, столько пройдёт и там.
— Гершон, отвлекитесь ненадолго. — Я подхожу к нему и дёргаю за полу пиджака.
Он медленно снимает свой экзотический инструмент с плеча, с сожалением кладёт его на стул и, махнув рукой музыкантам, молча отправляется за мной.
Мы выходим на улицу, и он угощает меня сигарой, которую достаёт из бокового кармана.
— Не знаю, как вас зовут, — начинает он грустно, но потихоньку оживляется и всё больше и больше жестикулирует, как на репетиции, — и мне это совсем не интересно. Вы прибыли за мной, чтобы забрать в двадцать первый век, и вариантов у меня нет, ведь так? Не отвечайте, знаю… А вы поинтересовались у меня, хочу ли я туда возвращаться? Нужны ли мне все проблемы этого века? Так я вам отвечу: не хочу туда!
— Вот даже как! — Удивлённо разглядываю его и никак не могу поверить, что такое может с кем-то произойти. — Но вы же должны понимать, что это просто невозможно.
— Почему? — Он удивлённо поднимает на меня глаза, которые до этого постоянно отводил в сторону. — Почему я не могу остаться там, где мне хорошо, где вокруг меня люди, с которыми мне интересно и комфортно, почему?!
— У вас там семья, я уже говорил…
Гершон тяжело вздыхает и отводит глаза:
— Мои девочки уже выросли и не нуждаются во мне. Да и что я могу им дать, безработный и никчемный музыкантишка? Жена… Мы давно уже с ней чужие люди. У неё свои интересы, а музыка ей не нужна… Кому я ещё нужен там?
У меня остаётся последний аргумент:
— Но это же ваше перемещение во времени — вы должны понимать! — не более чем виртуальная игра. Ваше физическое тело там и только там. А здесь только ваше сознание! Даже свой аккордеон вы не смогли сюда с собой взять! Как же так можно — существовать в разных временных мирах?!
— Ну, и что? Меня здесь принимают таким, каков я есть, а там… там никаким не принимают! Передайте моим близким, что Гершон Добин, в конце концов, умер! Пускай они меня там похоронят — всего-то дел! Поплачут и забудут…
Больше мне сказать нечего. Я стою, глупо тяну сигару и впервые в жизни, не знаю, куда мне прятать глаза и что ответить.
— Знаете что, — Гершон придвигается ко мне поближе, — если у вас будет возможность, то передайте моей жене, что я очень виноват перед ней и до последнего своего часа буду винить себя за то, что испортил ей жизнь. Она хотела радости, добрых отношений, праздника, а я был законченным эгоистом и устраивал праздник только для себя. Попросите у неё прощения от меня…
…Что-то изменилось на сей раз, едва я вернулся в своё время. Не внешне — всё в нашей комнате осталось таким же, как и раньше. Те же кресла, и все они пустые, кроме двух. В одном из них я, в другом — Гершон Добин, вернее, не он, в его оболочка, с которой теперь неизвестно что делать.
Что-то, наверное, изменилось во мне самом. А что — и сам не пойму. Как-то притупилась, что ли, острота восприятия? Мне теперь ничего не страшно. Да и что, в самом-то деле, может случиться со мной, если я спокойно смогу покинуть свою оболочку и полететь туда, где мне будет хорошо и безопасно?
Или это безразличие. Мне совсем не интересно, что будет дальше и чем всё закончится. Если всё это время я как-то опасался за свою жизнь, потому что боялся её потерять, то сегодня уже не боюсь.
