— Подождите, вы будете ещё нужны, — остановил его Нунке.
— Если господин Шлитсен разрешит, я пройду в кабинет.
— Пожалуйста…
В кабинете Фред устроился в самом дальнем углу, но дверь осталась полуоткрытой.
— Почему телеграмма из Никарагуа? — донёсся голос Шлитсена.
— Очевидно, шеф переехал туда… В телеграмме сообщается, что этот Думбрайт позавчера вылетел в Италию. Если и дальше будет лететь, то не сегодня-завтра прибудет сюда.
— Герр Нунке, сама фамилия Думбрайт вам ничего не говорит?
— Дорогой коллега! Если кто-либо приезжает, со специальной миссией в такую школу, как наша, так это не врач, не учитель, не духовник, а птица такого же полёта, как и мы с вами, только рангом повыше. А у разведчика может быть столько же фамилий, сколько волос на голове.
— Ну, что же, ждать придётся недолго. Поглядим, что за фрукт этот Думбрайт.
— Боюсь самого худшего, — раздражённо произнёс Нунке. — Смена резиденции шефа означает и смену ветра. Как бы он не запродал нас всех вместе со школой.
— Неужели вы думаете?..
— Об этом потом…
Разговор на веранде оборвался. Нунке и Шлитсен пошли в кабинет.
— Фред, — ещё с порога начал Нунке, — ваш отъезд откладывается на день-два. Приезжает какое-то начальство, и весь личный состав школы должен быть налицо.
Фред молча поклонился.
Тем временем Шлитсен позвонил в таверну и приказал:
— Вилли! К вам прибудет особа по фамилии Думбрайт… Повторяю, Думбрайт. Будете сопровождать его до самой школы. Все, о чём он станет расспрашивать, запомните и доложите мне.
Думбрайт приехал даже раньше, чем его ожидали. В тот же день вечером к Фреду зашёл Воронов и чуть ироническим тоном сообщил:
— Поздравляю с прибытием высокого гостя!
— Кто же он, этот гость, да ещё высокий?
— Точно не скажу, но мне кажется, я где-то его видел.
— Не спрашиваю, где и когда, потому что догадываюсь о характере встречи.
— Пустое! Дела давно минувших дней, иначе я бы сразу узнал его. Где же именно я с ним встречался? Погодите, погодите, кажется, вспомнил. Точно! Мы встретились с ним осенью 1942 года в Швейцарии, куда я сопровождал князя Гогенлое — он же Паульо для каких-то тайных переговоров с одним влиятельным американцем, который скрывался под фамилией Балл. Обязанности одного из секретарей при тайном посланце дяди Сэма выполнял этот Думбрайт. А ещё говорят, Воронов постарел, у Воронова склероз… Нет, есть ещё порох в пороховницах!
— Жаль, что вы часто подмачиваете его, генерал. Это не может не отражаться на памяти.
— Ко всем чертям память! А что, если я сам мечтаю её потерять? Чтобы забыть, кем я был и кем стал… Но ничего! Ещё год и… — Воронов свистнул, махнув рукой.
— Не понимаю, — вопросительно поглядел Фред.
— Через год кончается мой десятилетний контракт. Получу пенсионное вознаграждение, уеду в Италию или Швейцарию… Выстрою домик в русском стиле, посажу сад и буду спокойно доживать век.
— Ворон мечтает о собственном гнезде в счастливой Аркадии?
— Да! Поэтому и приходится низко кланяться, даже тогда, когда хочется стукнуть кулаком по столу и во весь голос крикнуть — остолопы!.. Вот и ищу утешения на дне рюмки. А теперь принесло этого Думбрайта, провалиться бы ему, и Нунке объявил сухой закон…
— Гость, верно, отдыхает с дороги…
— Какое там! Только прибыл, тотчас заперся с Нунке и Шлитсеном в кабинете, просидели там с час. А теперь ходят, осматривают школу. Заглядывают в каждый уголок.
— У вас уже были?
— Ко мне прибудут позже всех — мои комнаты в конце правого крыла. Зашли бы как-нибудь вечерком! Посидели бы, потолковали… Так и подмывает расспросить, что вы видали в России.
— Грустите всё-таки по родной земле?
— Раньше высмеял бы любого, задавшего мне подобный вопрос. Отряхнул бы прах с ног и трижды перекрестился. А теперь вот сосёт тут и сосёт! И чем ближе к смерти, тем сильнее. Ненавижу, проклинаю, а тянет…
Дверь бесшумно отворилась, и в комнату по-хозяйски вошёл высокий незнакомец, без пиджака, в одной рубашке с короткими рукавами.
— Мистер Думбрайт, которого мы все с таким нетерпением ждали, — представил Нунке.
Лицо Думбрайта было квадратным. Небольшие глаза прятались под густыми нависшими бровями, которые образовывали горизонтальную линию, отделяющую верхнюю часть лица. Нижнюю, с тяжёлым двойным подбородком, пересекал широкий рот.
— Старый наш сотрудник, воспитатель русского отдела, знаток царской разведки, генерал Воронов и воспитатель, который должен его заменить, Фред Шульц, — отрекомендовал Нунке, с подчёркнутой учтивостью обращаясь к гостю.
— Я вам говорил…
Чуть шевельнув рукой, словно говоря «знаю», Думбрайт с откровенной бесцеремонностью рассматривал только что представленных воспитателей.
— Сколько лет? — спросил он Воронова.
— Семьдесят первый. Через год кончается контракт.
— Мечтаете об отдыхе? Рано! Старые дубы покрепче молодых. А если учесть ваш опыт…
— Опыт опытом, а старость старостью…
— Старость? А ну, дайте руку!
Соединив руки в крепком рукопожатии, Воронов и Думбрайт стояли друг против друга не шевелясь. Лишь по тому, как краснели их лица, можно было догадаться, что каждый вкладывает в это пожатие всю свою силу. Вот тела их ещё больше напряглись, лица побагровели. У генерала оно стало багрово-красным, присутствующие были уверены, что он сдаёт. Но произошло неожиданное.
— Ой! — приглушённо вскрикнул Думбрайт и едва не присел от боли.
Глаза Воронова ещё возбуждённо блестели, но в голосе чувствовалась растерянность.
— Простите, ради бога, простите! Мне надо было предупредить, что я этими руками когда-то подковы сгибал, — оправдывался генерал.
На губах Думбрайта впервые появилась улыбка.
— Но ведь вы на четверть века старше меня! Отлично, просто отлично! О'кей, старина! — Думбрайт снисходительно, как старший младшего, похлопал Воронова по плечу.
— Попробуем и с вами? — повернулся Думбрайт к Фреду.
— Упаси боже! Вы мою руку просто раздавите… Вот на ринге обещаю продержаться минут десять. Вы ведь куда высшей категории… Впрочем…
Думбрайт прищурился и впился глазами в Фреда, словно ощупывал его.
— Фигура тонкая, но скроен ладно… Расчёт на ловкость, молниеносность и меткость удара… Чувствуется натренированность.. — медленно изрекал он фразу за фразой.
Манера Думбрайта разговаривать была чем-то оскорбительна для присутствующих. Он словно совершенно не замечал окружающих, а просто вслух высказывал свои мысли, бесспорность которых подчёркивал категоричностью тона, каким произносил каждое слово, — всё равно, шла ли речь о вещах важных, или о мелочах.
