— Это верно. Но верно и то, что дармовщина не может продолжаться бесконечно. Заигрывая с народом и подкармливая его, держава этот самый народ и развращает. Сегодня на агоре слышал: а зачем нам, братцы-афиняне, подставлять головы под короткие мечи лакедемонян, ужели Афины не в состоянии хорошо заплатить наемникам?
— Ты, Сократ, сегодня надоедлив, как трикорисийский комар,[170]— спокойно произнес Перикл, и молодой философ в который уж раз подивился железной выдержке величайшего из афинян. Наверное, Перикл был уязвлен, однако скрытого своего раздражения никак не обнаружил. — Но над твоими словами поразмыслить стоит.
Возвращались молча. Каждый думал о своем. Гости за столом еще продолжали беседу, но Перикл к ним уже не подошел, а, издали кивнув в знак прощания, направился в покои. Сегодняшний день выдался нелегким. Правильно говорят: «Сон — отдых от всех бед». И от мыслей, тягостных и мучительных — тоже.
Сострат возвращался из Пирея в Афины, и родной город казался ему ближе, потому что в лучах солнца, чье палящее дыхание уже давало о себе знать, хотя и стоял еще месяц фаргелион,[171]ослепительно сверкал конец копья и верхняя часть шлема Афины Промахос[172]— ее бронзовое изваяние высилось на Акрополе, примерно на равном расстоянии от Парфенона и Пропилей. Гнедой сытый жеребец легко влек за собой колесницу, которой Сострат обзавелся совсем недавно. Нынче десятый день, как он находится в отлучке. Что там, интересно, поделывают Клитагора и детишки? Предвкушение того, какую сладкую ночь он проведет в горячих объятиях жены, улучшило и без того отличное настроение Сострата. Кажется, сделка получилась удачной, и куш он сорвет крупный. Сегодня утром торговое судно, взяв курс на север, повезло с собой большую партию оливкового масла, которое обернется многочисленными кулями с золотой пшеницей тавров и скифов. А зерно в каменистой Аттике никогда не дешевеет. Верным людям, которые сопровождали товар, Сострат велел также купить воск, а остатки товара выменять на меха и мед. Молодец Перикл! И Наше море, и Геллеспонт,[173]и Боспор Фракийский,[174]и Понт Эвксинский и вправду стали для афинян «нашими». Сострату, который, как и каждый свободнорожденный афинянин, старался не пропускать народные собрания, запомнилось, как Олимпиец однажды сказал:
— Море принадлежит вам на всем своем протяжении, и не только там, куда простирается в настоящее время ваша власть, но одинаково повсюду, в какую сторону вы только не захотели бы ее распространить. Нет на свете народа, нет такого могущественного царя, который оказался бы в силах остановить торжествующий бег ваших кораблей.
Олимпиец прав. И все же дальнее морское странствие таит в себе немало опасностей: рифы, мели, шторма… Но хуже самого злющего шторма, на который только способен разгневанный Посейдон, пираты, независимо от того, фракийцы они, финикийцы или свои, островные эллины. «Надо будет, — подумал Сострат, — завтра ублажить богов просительной жертвой. Он зримо представил жертвенник, стоящий на его просторном подворье — его сложили и украсили искусные мастера, и возгордился еще больше. Да, жизнь повернулась к Сострату хорошей стороной. Он богат, его уважают, даже боятся. Поначалу, конечно, к новому своему занятию он чувствовал отвращение. Но потом привык. Тем более, что нашел себе оправдание. Задолго до Сострата предки сказали: «Укради у вора, и не будешь грешным». Видят боги, он загонял в угол толстосумов и вежливо просил с ним поделиться. Впрочем, он оседлал бы и любого бедняка, будь у того припрятана сума с золотом, только откуда у голодранца возьмется золото? Что ж, смелый воин превратился в цепкого, матерого сикофанта, который сейчас доволен всем: и новым своим ремеслом, и женушкой Клитагорой, искусной и ненасытной в любви, и Периклом-Олимпийцем, при коем в Афинах расцвело народоправство, и старшим своим сыном Мнесархом, пытающимся поумнеть на уроках у Сократа, и соседом-горшечником Неофроном, коего, вконец разоренного, Сострат пожалел и приставил старшим к своему товару — плывет сейчас Неофрон по синю морю и думает, как лучше выполнить поручение хозяина.
Все, все услаждает Сострата. И то, что колесница мягко катит по гладкой дороге, соединяющей Пирей и Афины, ах, как хорош Пирей, до чего же геометрично ровны его новые улицы, захочешь заблудиться и не сможешь, и то, что воздух насыщен испарениями, запахами всего, что обочь дороги растет, благоухает и тянется к солнцу, и то, какой сплошной звон в ушах от кузнечиков, прыгающих в густом разнотравье. Желтеют, дозревают хлеба, наливаются соком оливки, тяжелеют виноградные гроздья, не по дням, а по часам круглятся яблоки.
Из-за поворота вывернулась разболтанная крестьянская повозка, влекомая каурой, тощей, ребра пересчитаешь, лошадкой; возница, седой, но еще крепкий дед, громко понукал страдалицу. За ним, посреди разной рухляди, наваленной беспорядочно, точно выхватывали из огня и в горячке валили на телегу, умостились старуха и трое малых детишек — внуки, что ли? Поравнялись. Сострат от нечего делать крикнул:
— Эй, дедушка, далеко ли путь держишь?
— В Пирей, почтенный. Авось, Мунихий[175]защитит нас не хуже, чем сами Афины. У меня в Мунихии сын живет.
— Да от кого защитит? От старухи твоей? — насмешливо спросил Сострат. — Никогда не поверю: вон как она в комочек сжалась.
— Ты, почтенный, наверное, только сегодня утром сошел на берег — море, известно, новостями не балует, — у старика не было никакого желания откликнуться на шутку Сострата. — Лакедемонянин двинулся на Аттику. Войско Архидама уже стоит у Ахарн.[176]
— У Ахарн? — не поверил Сострат. — Всего в шестидесяти стадиях от Афин? Нет, незнакомец, этого не может быть.
— Да мы сами-то ахарняне, — недружелюбно сказала старуха, устремив на Сострата черные злые глаза. — Это вот, — она сильно хлопнула рукой по ближайшему тюку, и малыши тут же принялись протирать глазенки от пыли, — и успели с собой увезти. А все остальное: и дом, и скарб, нажитый годами, и урожай в саду и на поле, — она вдруг заплакала злыми слезами, — досталось врагу. И неизвестно, вернемся ли мы когда-нибудь домой.
— Почему же вы не остались сейчас в Афинах? — спросил Сострат, проникаясь жалостью к этим несчастным людям. — Я оттуда дней десять назад и знаю, что крестьян в город прибыло много.
— О, почтеннейший, ты не можешь представить, сколько их там сейчас, — ответил ахарнянин. — Афины набиты людьми, как дыня семечками. Переполнен даже Пеларгик.[177]А ведь ты помнишь, незнакомец, что пифийский оракул предупреждал: «Пеларгику лучше быть пусту». Конечно, люди решились на это святотатство от безысходности, но не покарают ли нас за это боги? В Афинах вонь и задуха. Люди, как бродячие псы, спят где попало. Всюду нечистоты, грязь, смрад. И то ли еще будет… Уж не знаю, прав ли наш прославленный Луковицеголовый. Он выжидает как старый лис, отлеживающийся в своей норе. Мы, ахарняне, послушались Перикла и со слезами на глазах покинули родные места, вместо того, чтобы дать спартанцам по зубам. И это дем, который дал афинскому войску три тысячи гоплитов. Не кажется ли тебе, любезный афинянин, что, пребывая под началом столь осторожного полководца, как Схинокефал, мы вполне можем свалиться с осла — сесть в хорошую такую лужу?
