Бастилия преграждает путь народу из восточных предместий к центру города. Если взять Бастилию, королю не совладать с парижанами.
Подсчитав всё раздобытое оружие, восставшие понимают: с таким вооружением ничего сделать нельзя. Без пороха Бастилией не овладеть!
Но порох! Где его взять? В Париже его нет, так, по крайней мере, все уверяют.
— Нет, порох в Париже есть, но его сейчас, сию минуту вывозят из города! — это говорит де Флесселю подмастерье парикмахера. Он говорит прерывающимся голосом, он что было сил спешил сюда. Ко лбу его прилипли волосы, так он вспотел. Вместе с ним продавец молока, этот постарше. Оба волнуются, настаивают. Ведь как раз в эту минуту из Арсенала по Сене вывозят тридцать пять бочек пороха… Уж не в Версаль ли его везут?
Сообщение подмастерья не вызывает ни у кого сомнений. Тотчас находятся добровольцы. Они составляют отряд. Не проходит и часа, как порох отбит, и Ратуша принимает в свои стены этот ценный дар.
Национальное собрание заседает в Версале; туда время от времени парижский народ посылает своих гонцов. Тем не менее новая власть — Постоянный комитет, как его называют, — должна брать на себя важные решения тут же, на месте, без проволочки.
Так возникает постановление назначить аббата Лефе́вра ответственным за сохранность пороха и за его распределение.
Задача трудная и опасная. Несколько раз в эту памятную ночь аббат был в двух шагах от смерти.
Какой-то предатель, так и оставшийся неизвестным для истории, выстрелил из пистолета прямо в аббата, после чего скрылся в толпе. К счастью, он промахнулся, но пуля, даже миновав аббата, легко могла воспламенить порох. Может быть, именно на это и рассчитывал преступник. Ещё большей опасности подвергся склад и все члены муниципалитета, сидевшие в зале, расположенном над складом, когда в погреб ввалился какой-то пьяный с зажжённой трубкой в зубах. Лефевр понял, что спорить с пьяным бесполезно, а всякая попытка отобрать у него трубку силой может кончиться пожаром и взрывом. Однако аббат не растерялся.
— За сколько ты продашь трубку? — обратился он к неожиданному посетителю.
— За пять су, — заплетающимся языком ответил тот.
— Получай десять, давай твою трубку и проваливай! — Аббат сунул ему монету в руку и тут же ловко вытащил у него изо рта горящую трубку.
Так вновь был спасён склад.
— На Бастилию!..
Кто первый бросил этот клич, осталось неизвестным. Но в сердце каждого из тех, кто вышел сейчас на улицы, он нашёл горячий отклик. Даже в сердцах тех, кто никогда прежде и не помышлял об уличной борьбе. А люди это были самые разные: горожане всех профессий, крестьяне, прибывшие из деревни, солдаты, офицеры, примкнувшие сейчас к народу, священники, даже женщины.
В возгласе «На Бастилию!» воплотилось всё возмущение народа, все его чаяния и надежды на лучшее будущее, на то, что можно ещё как-то переделать эту беспросветную жизнь.
Сами не сознавая, что они сейчас совершат, почти безоружные люди шли на штурм Бастилии, чтобы сбросить ненавистный гнёт монархии, тяготевший веками над Францией.
Глава двадцать шестая
Эжени Лефлер выходит на улицу…
Клич «На Бастилию!» услышали и на улице Муфтар.
Как могло случиться, что Эжени Лефлер, годами не выходившая из дому, очутилась на улице? Все знали Эжени в её квартале. Как же она прошла, никем не замеченная, не остановленная?
Объяснялось это просто: парижане были так взбудоражены, что казалось, только и ждут сигнала. И вот сигнал раздался, и все, побросав свои дела, ринулись на улицу. И никому не было дела до Поющей Сороки.
Когда через открытое окно к ней донёсся с улицы крик: «Вооружайтесь!», она не обратила на него внимания и продолжала раскладывать на столе лоскутки разноцветного шёлка. Но вот до её слуха долетел возглас: «На Бастилию!», и от этого знакомого слова она вся встрепенулась. Подойдя к окну, она высунулась из него до половины, прислушалась.
Её не поразило ни то, что на улице непривычно людно, ни то, что толпа непрерывно растёт. Теперь люди шли уже не только вдоль домов, но заполняли всю мостовую. Из дома, где жила Эжени, тоже выбежали несколько человек. Среди них Эжени узнала тётушку Мадлен.
Тревожно зазвонили колокола сначала только нескольких церквей. К ним присоединились понемногу все остальные. Их звон превратился в мощный набат. А голоса людей слились в сплошной гул:
— На Бастилию!..
Это слово всколыхнуло в памяти Эжени уснувшие воспоминания, и в возбуждённых криках «На Бастилию!» она почувствовала какую-то смутную надежду.
В раздумье она подошла к шкафу, вынула с полки кучку косынок, тщательно перебрала их и выбрала кружевную, нарядную… Затем, так же не спеша, вытащила из вазы цветок, розовую гвоздику, кокетливо воткнула его в причёску.
— Будь умницей, Габи! — обратилась она к сороке, но та наклонила голову набок, серьёзно посмотрела на неё своими бусинками-глазами и что-то пропищала.
Эжени была склонна понимать сороку так, как ей самой того хотелось.
— Ты не хочешь оставаться дома, Габи? Ну что ж, полезай! — Эжени присела на пол, и Габи привычным движением вспорхнула к ней на колени. Эжени взяла сороку на руки, как ребёнка, спустилась по лестнице и оказалась на улице.
Почти полдороги к Бастилии Эжени продвигалась беспрепятственно. Но чем дальше, тем труднее становилось идти. Несколько раз её предупреждали доброжелательные люди:
— Поверните назад, мадам! Там не место женщине!..
Эжени была не единственной женщиной в толпе. Но другие сопровождали своих мужей, отцов, братьев и сыновей или шли группками. А Эжени шла одна, ни с кем не заговаривая, никого не замечая. Да и что-то в её старомодном наряде и манерах отличало её от всех.
Обычно она боялась шума, скопления людей, лошадей, фиакров. Она привыкла быть одна и сторонилась людей. Но тут она не испытывала страха. Напротив, её словно подгоняло какое-то любопытство, ей хотелось увидеть, что будет дальше. И она старалась не отставать от других.
В конце Сент-Антуанской улицы, когда прямо перед её глазами выросли башни Бастилии, Эжени не могла пройти, так густа была собравшаяся здесь толпа.
— Назад! Назад! — крикнул ей какой-то солдат, грубо схватив её за руку. — Дальше идти нельзя!
Простодушно улыбнувшись, Эжени встала в театральную позу. Одной рукой чуть приподняла краешек юбки, другой крепко прижала Габи к груди и вдруг запела свежим, звонким голосом куплет, который когда-то напевал её возлюбленный Фирмен:
Ну и дела во Франции прекрасной,
Здесь можно дурой быть из дур
И всё же править государством…
Пример — маркиза Помпадур!
Хотя прошло уже двадцать пять лет с тех пор, как умерла маркиза Помпадур, куплет Эжени имел неожиданный успех.
