Одни лишь назореи снискали его благосклонность. Для них и их пророка Исы он находил похвальные слова.
Победителем возвратясь в Бакку, Мухаммед саблей расшвырял все священные камни идолопоклонников. Но перед иконой, изображавшей Иисуса и его мать, которую назореи всегда почитали, он остановился, спрятал саблю в ножны и отвесил глубокий поклон.
Со временем, как это часто бывает, название «Бакка» слегка трансформировалось, и оазис стал известен миру под другим именем.
Мекка!
Два поколения спустя калиф Осман переделал на свой лад путевые заметки Мухаммеда и нарек их Кораном, объявив, что эту книгу Мухаммед писал непосредственно под диктовку Аллаха. С тех пор никто не должен был сомневаться в божественной природе Корана, если хотел остаться в живых.
У ислама не было своего тринадцатого апостола.
Площадь Святого Петра шумела от праздничного наплыва публики. На фасаде базилики красовался огромный портрет нового праведника, причисленного к лику блаженных. Погода выдалась солнечная и не слишком холодная, что позволяло провести торжества в его честь на улице. Колоннада Бернини величественно встречала пеструю толпу, ликующую оттого, что ей удается лицезреть Святейшего Отца и участвовать в христианском празднике.
Кардинал Катцингер, как и пристало префекту Конгрегации, совершал богослужение вместе с папой — одесную от него. Собственно, он и был инициатором этого торжества, потому как в следующий раз к лику блаженных планировалось причислить основателя организации «Опус Деи». Список добродетелей следующего претендента можно бы составить без хлопот, но ведь еще нужно подыскать три чуда, необходимых для канонизации — таковы правила. Катцингер машинально поправил полу папской ризы, соскользнувшую оттого, что старого понтифика била дрожь — симптом тяжкого недуга. Слушая речь папы, кардинал усмехнулся. «Чудеса будут, найдем. Но главное из чудес — то постоянство, с каким католическая апостольская римская церковь держится уже который век».
Катцингер лично знал следующего кандидата в святые. Основавший в 1928 году «Опус Деи» Хосе Мария Эскрива де Балагер принимал весьма деятельное участие в гражданской войне в Испании на стороне Франко, а потом был дружен с одним молодым офицером чилийской армии, неким Аугусто Пиночетом. Его отец также вложил свою лепту в грядущую канонизацию сына, отправившись на восточный фронт воевать с коммунистами. Возвести на священный алтарь такого человека, как Эскрива де Балагер, — это ведь еще и дань почтения его родителю, павшему, защищая Запад.
На скамьях перед возвышением, где священнодействовал папа, среди других прелатов сидел и монсеньор Кальфо. На этом скромном месте, полагающемся минутанту, он наслаждался лаской солнечных лучей и пышностью церемонии. «Только католическая церковь способна облечь подобной красотой встречу божественного и человеческого начал, превратить ее в зрелище, привлекающее толпу», — думал он. В конце церемонии, когда за спиной папы уже выстроилась процессия сановитых духовных лиц, он встретился глазами с кардиналом, и тот едва приметным властным жестом подал ему знак.
Час спустя эти двое сидели друг против друга в кабинете Катцингера, причем выражение лица последнего не предвещало ничего хорошего.
— Итак, монсеньор, чего мы достигли в нашем деле?
В отличие от кардинала Кальфо был настроен вполне непринужденно, в чем отчасти ему помогала Соня; он нашел в ней не только опытную жрицу Эроса, но и слушательницу, внимающую ему с готовностью.
— Ваше преосвященство, мы быстро продвигаемся к цели. Отец Нил весьма упорен в своих исследованиях.
Кардинал скривился. Доклады Лиланда, пустые и бесцветные, появлялись все реже, а нажимать на отца Бречинского было пока рано, его власть над поляком опиралась на темные стороны души человеческой, воспользоваться подобным рычагом можно лишь единожды, но уж наверняка. Так что в настоящий момент игра была целиком в руках монсеньора Кальфо.
— Что вы имеете в виду?
— Да что говорить, — Кальфо поморщился, — он нашел след утраченного апостольского послания, который послужит подтверждением его нового толкования Евангелия от Иоанна.
Кардинал поднялся и, жестом пригласив Кальфо следовать за ним, подошел к окну, откуда открывался вид на площадь Святого Петра. Возвышение, воздвигнутое специально для папы, было еще не убрано, и тысячи паломников описывали круги возле этого центра, как вода внутри засасывающей ее воронки. Толпа казалась счастливой, словно большая семья, которая радуется, обнаруживая все новые нити кровного родства.
— Посмотрите на них, монсеньор. На нас с вами лежит ответственность за миллионы верующих, которые, подобно этим, живут надеждой на воскресение, купленное ценой самопожертвования воплощенного Бога. И что же, один человек поставит все это под сомнение? Мы не можем этого допустить. Вспомните Джордано Бруно, монаха, также очень упорного в своих изысканиях; несмотря на свою европейскую известность, он был сожжен в километре отсюда, на Кампо-де-Фьори. Сейчас на карту поставлена нерушимость миропорядка — и снова некий монах готов поколебать его. Мы не можем больше, как встарь, лечить прижиганиями болячки на теле церкви. Но мы должны незамедлительно положить конец ученым трудам отца Нила.
Кальфо ответил не сразу. Одиннадцать одобрили предложенную им линию поведения: говорить кардиналу об этом деле ровно столько, чтобы его напугать, но не упоминать при этом о конечной цели Союза.
— Не думаю, ваше преосвященство, — возразил он наконец. — Это всего лишь интеллектуал, книжный червь, он не отдает себе отчета в том, что делает. Полагаю, можно позволить ему продолжать, пока мы держим ситуацию под контролем.
— Однако, если он вернется в свое аббатство, как мы помешаем ему разболтать о своих находках?
— Терпение, ваше преосвященство! Чтобы заставить умолкнуть тех, кто отступает от церковной доктрины, есть другие способы, менее экстравагантные, чем катастрофа в поезде.
Накануне ему пришлось успокаивать Моктара, взбешенного тем, что отец Нил усомнился в возвышенной природе Корана и божественности основателя ислама. Палестинец жаждал перейти к действию немедленно.
Всего за несколько дней отец Нил надел на себя пояс смертника. Но Кальфо не хотел, чтобы этот шахид поневоле взлетел на воздух прежде, чем он успеет принести настоящую пользу католической церкви. Машинально крутя епископский перстень на своем безымянном пальце, он с улыбкой заверил собеседника:
