За окном серело утро, темные облака, которые затянули небо, время от времени прорезала молния. Вот-вот должен был начаться дождь. Солдаты быстро окружали дом. Кожух увидел, как они тянули несколько станковых пулеметов, быстро устраивались за плетнями и стенами домов. Перебирая руками по стене и переступая через трупы, Кожух добрался до угла, где еще висели под полотенцем старые иконы. Осторожно просунул руку за крайнюю икону. Рука сразу нащупала мягкий кожаный мешочек. Держа его и превозмогая боль, Кожух опустился на скамью. За окном кто кричал:
— Товарищ Фельдман!
Он подумал: «На каждого Фельдмана всегда свой Кожух найдется».
Пальцами, которые уже отказывались слушаться, развязал мешочек. В ноздри сразу ударил забытый аромат душистого табака.
…Быстро выселяли, выбрасывали из дома, — ждали уже подводы до станции, а там на холодную смерть, но отец успел спрятать для сына единственное, что мог…
Странный покой и давно забытое чувство счастья возвращения домой наполнили его душу. Пулеметная очередь ударила в окно, оставляя на белой стене струйку широких темных отпечатков. Кожух слабо улыбнулся.
На улицу упала стена дождя. Первые капли затарахтели по окнам дома, оставляя стремительные вьюнки, и через мгновение все стекло закрыл прозрачный и чистый слой воды.
Каждый вечер я прихожу в кафе Длугоша. Какие бы срочные дела у меня не были, я всегда нахожу хотя бы пару десятков минут, чтобы посидеть там, выпить кружку пива и перекинуться несколькими фразами со знакомыми. Я смотрю на дверь, и каждый раз, когда звонит звонок на двери кафе, извещая о новых посетителей, невольно напрягаюсь. Мне кажется, что именно сейчас сюда войдут мои товарищи и я снова смогу обменяться кивками с Кожухом, выслушать соображения отца Василия о содержании веры, спланировать с Бойчуком новые пути Борьбы и выразить полковнику свои мнения относительно развития истории. А главное, узнать — что ждет там, за черным отверстием…
И только тогда я смогу поехать в одну далекую и спокойную страну, где под чужим именем живет Наташа.
Но каждый раз заходят другие. Среди них украинских ветеранов становится все меньше. За последнее время много выехало из Подебрад, другие увязли в работе и нищете. Некогда, сжатые в железный кулак, сохранив братство в лагерях для интернированных, мы еще оставались Армией в первые годы мирного эмиграционной жизни. Тогда нас объединяла надежда на возвращение. Теперь наше братство постепенно распадается, рассеиваясь по всему миру.
Вчера мы провожали с десяток казаков к Иностранного легиона. Я понимал их. Нищета и безработица городской жизни, тоска по былым временам, стремительно толкала их туда, где хоть нечто могло напомнить им о временах, когда они находились на вершине своего венного счастья.
Прощание было печальное — все понимали, что расстаемся навсегда. Разговаривали мало — глотали, не пьянея, водку и пели длинные степные песни.
Возле меня сидел куренной Гоголь. Почему мне всегда было немного неловко в его присутствии. Возможно, этому способствовало его фамилия. Он не пел, только внимательно слушал, облокотившись на руку. Над столом звучало «Проституток, вітре, на Украину». Высокий дискант запевалы, возвышался в неведомые миры, и стройное пение других, рассыпанный на подголоски, придавал этой песни торжественного трагизма и невыразимого сумму.
Когда пение завершился и за столом снова поднялся гомон, Гоголь, ни к кому не обращаясь, начал рассказывать. Но я точно знал, что эти слова предназначены мне.
— Помню, как в восемнадцатом с пятью свободными казаками перебирался через Хорол. Красные ударили по броду из пушек. Я ехал в середине колонны. Мартовская вода была холодная, как смерть. От взрывов лошади начали дурачиться. Вдруг нечто лопнуло в моих ушах. Стена воды поднялась передо мной. Несколько секунд вокруг меня падал дождь из талой воды и кусков льда. Когда я очнулся, вокруг никого не было — исчезли даже лошади. Я выбрался на берег и добрался до своего куреня. Вспоминать про этот случай я начал только здесь. И знаешь, что мне показалось? А может, это меня на куски разнес пушечный выстрел? А казаки продолжили войну, которая завершилась по-другому. И все мы уже некогда погибли, только не знаем об этом, потому что смерти нет, а есть только другая история. Поэтому мы никогда не найдем покоя, пока не отыщем свой потерянный путь.
Гоголь поднялся, кивнул мне на прощание и тяжелыми шагами вышел из комнаты. Больше я его не видел…
…Я буду ждать еще долго. Надежда живет во мне. Но она слабеет с каждым незнакомым клиента кофейни. Когда ее останется совсем мало, я пойду в свою комнату и соберу вещи. Возьму в Академии отпуск и отправлюсь на польско — советский границу. Ночью перейду его и проберусь до черного отверстия посреди развалин монастырского подворья.
Я знаю что там встречу.
— КОНЕЦ -
