Увидев ее, завистник вздрогнул всем телом, как от прикосновения к Вольтову столбу.[56]
– А, – пробормотал про себя принц, – он смущен.
Но Бокстель сделал колоссальное усилие и овладел собой.
– Господин Бокстель, – обратился к нему Вильгельм, – вы, кажется, открыли тайну выращивания черного тюльпана?
– Да, монсеньор, – ответил несколько смущенным голосом Бокстель.
Правда, эту тревогу могло вызвать волнение, которое почувствовал садовод при неожиданной встрече с Вильгельмом.
– Но вот, – продолжал принц, – молодая девушка, которая также утверждает, что она открыла эту тайну.
Бокстель презрительно улыбнулся и пожал плечами.
Вильгельм следил за всеми его движениями с видимым любопытством.
– Итак, вы не знаете эту молодую девушку? – спросил принц.
– Нет, монсеньор.
– А вы, молодая девушка, знаете господина Бокстеля?
– Нет, я не знаю господина Бокстеля, но я знаю господина Якоба.
– Что вы хотите этим сказать?
– Я хочу сказать, что тот, кто называет себя Исааком Бокстелем, в Левештейне именовал себя Якобом.
– Что вы скажете на это, господин Бокстель?
– Я говорю, монсеньор, что эта девушка лжет.
– Вы отрицаете, что были когда-нибудь в Левештейне?
Бокстель колебался: принц своим пристальным, повелительно-испытующим взглядом мешал ему лгать.
– Я не могу отрицать того, что я был в Левештейне, монсеньор, но я отрицаю, что я украл тюльпан.
– Вы украли его у меня, украли из моей комнаты! – воскликнула возмущенная Роза.
– Я это отрицаю.
– Послушайте, отрицаете ли вы, что выслеживали меня в саду в тот день, когда я обрабатывала грядку, в которую я должна была посадить тюльпан? Отрицаете ли вы, что выслеживали меня в саду в тот день, когда я притворилась, что сажаю его? Не бросились ли вы тогда к тому месту, где надеялись найти луковичку? Не рылись ли вы руками в земле, но, слава богу, напрасно, ибо это была только моя уловка, чтобы узнать ваши намерения? Скажите, вы отрицаете все это?
Бокстель не счел нужным отвечать на эти многочисленные вопросы.
И, оставив начатый спор с Розой, он обратился к принцу.
– Вот уже двадцать лет, – сказал он, – как я культивирую тюльпаны в Дордрехте, и я приобрел в этом искусстве даже некоторую известность. Один из моих тюльпанов занесен в каталог под громким названием. Я посвятил его королю португальскому. А теперь выслушайте истину. Эта девушка знала, что я вырастил черный тюльпан, и в сообщничестве со своим любовником, который находится в крепости Левештейн, разработала план, чтобы разорить меня, присвоив себе премию в сто тысяч флоринов, которую я надеюсь получить благодаря вашей справедливости.
– О! – воскликнула Роза возмущенно.
– Тише, – сказал принц.
Затем, обратившись к Бокстелю:
– А кто этот заключенный, которого вы называете возлюбленным этой молодой девушки?
Роза чуть не упала в обморок, так как в свое время принц считал этого узника большим преступником.
Для Бокстеля же это был самый приятный вопрос.
– Кто этот заключенный? – повторил он. – Монсеньор, это человек, одно только имя которого покажет вашему высочеству, какую веру можно придавать ее словам. Этот заключенный – государственный преступник, уже однажды приговоренный к смерти.
– И его имя?
Роза в отчаянии закрыла лицо руками.
– Имя его Корнелиус ван Берле, – сказал Бокстель, – и он является крестником изверга Корнеля де Витта.
Принц вздрогнул. Его спокойный взгляд вспыхнул огнем, но холодное спокойствие тотчас же вновь воцарилось на его непроницаемом лице.
Он подошел к Розе и сделал ей знак пальцем, чтобы она отняла руки от лица.
Она подчинилась, как это сделала бы женщина, повинуясь воле гипнотизера.
– Так, значит, в Лейдене вы просили меня о перемене места службы вашему отцу для того, чтобы следовать за этим заключенным?
Роза опустила голову и, совсем обессиленная, склонилась, произнеся:
– Да, монсеньор.
– Продолжайте, – сказал принц Бокстелю.
– Мне больше нечего сказать, – ответил тот, – вашему высочеству все известно. Теперь то, чего я не хотел говорить, чтобы этой девушке не пришлось краснеть за свою неблагодарность. Я приехал в Левештейн по своим делам; там я познакомился со стариком Грифусом, влюбился в его дочь, сделал ей предложение, и так как я небогат, то по своему легковерию поведал ей о своей надежде получить премию в сто тысяч флоринов. И, чтобы подкрепить эту надежду, показал ей черный тюльпан. А так как ее любовник, желая отвлечь внимание от заговора, который он замышлял, занимался в Дордрехте разведением тюльпанов, то они вдвоем и задумали погубить меня. За день до того, как тюльпан должен был распуститься, он был похищен у меня этой девушкой и унесен в ее комнату, откуда я имел счастье взять его обратно, в то время как она имела дерзость отправить нарочного к членам общества цветоводов с известием, что она вырастила большой черный тюльпан. Но это не изменило ее поведения. По всей вероятности, за те несколько часов, когда у нее находился тюльпан, она его кому-нибудь показывала, на кого она и сошлется как на свидетеля. Но, к счастью, монсеньор, теперь вы предупреждены против этой интриганки и ее свидетелей.
– О боже мой, боже мой, какой негодяй! – простонала рыдающая Роза, бросаясь к ногам штатгальтера, который, хотя и считал ее виновной, все же сжалился над нею.
– Вы очень плохо поступили, девушка, – сказал он, – и ваш возлюбленный будет наказан за дурное влияние на вас. Вы еще так молоды, у вас такой невинный вид, и мне хочется думать, что все зло происходит от него, а не от вас.
– Монсеньор, монсеньор, – воскликнула Роза, – Корнелиус не виновен!
Вильгельм сделал движение.
– Не виновен в том, что натолкнул вас на это дело? Вы это хотите сказать, не так ли?
– Я хочу сказать, монсеньор, что Корнелиус во втором преступлении, которое ему приписывают, так же не виновен, как и в первом.
– В первом? А вы знаете, какое это было преступление? Вы знаете, в чем он был обвинен и уличен? В том, что он, как сообщник Корнеля де Витта, прятал у себя переписку великого пенсионария с маркизом Лувуа.
– И что же, монсеньор, он не знал, что хранил у себя эту переписку, он об этом совершенно не знал! Он сказал бы мне это! Разве мог этот человек, с таким чистым сердцем, иметь какую-нибудь тайну, которую бы он скрыл от меня? Нет, нет, монсеньор, я повторяю, даже если я навлеку этим на себя ваш гнев, что Корнелиус не виновен в первом преступлении так же, как и во втором, и во втором так же, как в первом. Ах, если бы вы только знали, монсеньор, моего Корнелиуса!
