– Один из Виттов! – воскликнул Бокстель. – Монсеньор его слишком хорошо знает, раз он однажды уже помиловал его.
– Тише, – сказал принц, – все эти государственные дела, как я уже сказал, совершенно не должны касаться общества цветоводов города Гаарлема.
Затем он сказал, нахмуря брови:
– Что касается черного тюльпана, господин Бокстель, то будьте покойны, мы поступим по справедливости.
Бокстель с переполненным радостью сердцем поклонился, и председатель поздравил его.
– Вы же, молодая девушка, – продолжал Вильгельм Оранский, – вы чуть было не совершили преступления; вас я не накажу за это, но истинный виновник поплатится за вас обоих. Человек с его именем может быть заговорщиком, даже предателем… но он не должен воровать.
– Воровать! – воскликнула Роза. – Воровать?! Он, Корнелиус! О, монсеньор, будьте осторожны. Ведь он умер бы, если бы слышал ваши слова! Ведь ваши слова убили бы его вернее, чем меч палача на Бюйтенгофской площади. Если говорить о краже, монсеньор, то, клянусь вам, ее совершил вот этот человек.
– Докажите, – сказал холодно Бокстель.
– Хорошо, я докажу, – твердо заявила фрисландка.
Затем, повернувшись к Бокстелю, она спросила:
– Тюльпан принадлежал вам?
– Да.
– Сколько у него было луковичек?
Бокстель колебался один момент, но потом он сообразил, что девушка не задала бы этого вопроса, если бы имелись только те две известные ему луковички.
– Три, – сказал он.
– Что сталось с этими луковичками? – спросила Роза.
– Что с ними сталось? Одна не удалась, из другой вырос черный тюльпан…
– А третья?
– Третья?
– Третья, где она?
– Третья у меня, – сказал взволнованно Бокстель.
– У вас? А где? В Левештейне или в Дордрехте?
– В Дордрехте, – сказал Бокстель.
– Вы лжете! – закричала Роза. – Монсеньор, – добавила она, обратившись к принцу, – я вам расскажу истинную историю этих трех луковичек. Первая была раздавлена моим отцом в камере заключенного, и этот человек прекрасно это знает, так как он надеялся завладеть ею, а когда узнал, что эта надежда рушится, то чуть не поссорился с моим отцом. Вторая, при моей помощи, выросла в черный тюльпан, а третья, последняя (девушка вынула ее из-за корсажа), третья, вот она, в той же самой бумаге, в которой мне ее дал Корнелиус вместе с двумя другими луковичками, перед тем как идти на эшафот. Вот она, монсеньор, вот она!
И Роза, вынув из бумаги луковичку, протянула ее принцу, который взял ее в руки и стал рассматривать.
– Но, монсеньор, разве эта девушка не могла ее украсть так же, как и тюльпан? – бормотал Бокстель, испуганный тем вниманием, с каким принц рассматривал луковичку; а особенно его испугало то внимание, с которым Роза читала несколько строк, написанных на бумажке, которую она держала в руках. Неожиданно глаза молодой девушки загорелись, она, задыхаясь, прочла эту таинственную бумагу и, протягивая ее принцу, воскликнула:
– О, прочитайте ее, монсеньор, умоляю вас, прочитайте!
Вильгельм передал третью луковичку председателю, взял бумажку и стал читать.
Едва Вильгельм окинул взглядом листок, как он пошатнулся, рука его задрожала, и казалось, что он сейчас же выронит бумажку; в глазах его появилось выражение жестокого страдания и жалости.
Этот листок бумаги, который ему передала Роза, и был той страницей Библии, которую Корнель де Витт послал в Дордрехт с Кракэ, слугой своего брата Яна де Витта, с просьбой к Корнелиусу сжечь переписку великого пенсионария с Лувуа.
Эта просьба, как мы помним, была составлена в следующих выражениях:
«Дорогой крестник, сожги пакет, который я тебе вручил, сожги его, не рассматривая, не открывая, чтобы содержание его осталось тебе неизвестным. Тайны такого рода, какие он содержит, убивают его владельца. Сожги их, и ты спасешь Яна и Корнеля. Прощай и люби меня, Корнель де Витт. 20 августа 1672 года».
Этот листок был одновременно доказательством невиновности ван Берле и того, что он являлся владельцем луковичек тюльпана.
Роза и штатгальтер обменялись только одним взглядом!
Взгляд Розы как бы говорил: вот видите. Взгляд штатгальтера говорил: молчи и жди.
Принц вытер каплю холодного пота, которая скатилась с его лба на щеку. Он медленно сложил бумажку. А мысль его унеслась в ту бездонную пропасть, которую именуют раскаянием и стыдом за прошлое!
Потом он с усилием поднял голову и сказал:
– Прощайте, господин Бокстель. Будет поступлено по справедливости, я вам обещаю.
Затем, обратившись к председателю, он добавил:
– A вы, дорогой ван Систенс, оставьте у себя эту девушку и тюльпан. Прощайте.
Все склонились, и принц вышел сгорбившись, словно его подавляли шумные приветствия толпы.
Бокстель вернулся в «Белый лебедь» очень взволнованный. Бумажка, которую Вильгельм взял из рук Розы, прочитал, тщательно сложил и спрятал в карман, встревожила его.
В то время как происходили описанные нами события, несчастный ван Берле, забытый в своей камере в крепости Левештейн, многое терпел от Грифуса, который причинял ему все страдания, какие только может причинить тюремщик, решивший во что бы то ни стало сделаться палачом.
Грифус, не получая никаких известий от Розы и от Якоба, убедил себя в том, что случившееся с ним – проделка дьявола и что доктор Корнелиус ван Берле и был посланником этого дьявола на земле.
Вследствие этого в одно прекрасное утро, на третий день после исчезновения Розы и Якоба, Грифус поднялся в камеру Корнелиуса еще в большей ярости, чем обычно.
Корнелиус, опершись локтями на окно, опустив голову на руки, устремив взгляд в туманный горизонт, который разрезали своими крыльями дордрехтские мельницы, вдыхал свежий воздух, чтобы отогнать душившие его слезы и сохранить философски-спокойное настроение.
Голуби оставались еще там, но надежды уже не было, но будущее утопало в неизвестности.
Увы, Роза под надзором и не сможет больше приходить к нему. Сможет ли она хотя бы писать? И если сможет, то удастся ли ей передавать свои письма?
Нет. Вчера и третьего дня он видел в глазах старого Грифуса слишком много ярости и злобы. Его бдительность никогда не ослабнет, так что Роза, помимо заключения, помимо разлуки, может быть, переживает еще большие страдания. Не станет ли этот зверь, негодяй, пьяница мстить ей? И, когда спирт ударит ему в голову, не пустит ли он в ход свою руку, слишком хорошо выправленную Корнелиусом, придавшим ей силу двух рук, вооруженных палкой?
Мысль о том, что с Розой, быть может, жестоко обращаются, приводила Корнелиуса в отчаяние. И он болезненно ощущал свое бессилие, свою бесполезность, свое ничтожество. И он задавал себе вопрос, праведен ли Бог, посылающий столько несчастий двум невинным существам. И он терял веру, ибо несчастье не способствует вере.
