— Хорошо, — майор кивнул. — Выздоровеешь, я тебя заберу…
Пан Казимир понимал, что солдату больно говорить, но надо было выяснить главное, и он спросил:
— Как на Выселки шли? Сами? Кучей?
— Нет, пан майор… Отрядом. Приказ был.
— Приказ?..
Пан Казимир вскинулся, как от удара. До сих пор он считал случившееся несчастье, пусть спровоцированной, но все же стихийной выходкой, и только теперь понял, почему дед Степан, сам по себе, не дожидаясь Усенко, так настойчиво просит помощи.
Слова Стуса в дым рассеивали все надежды майора. Больше того, если внутри системы с большим трудом созданных отрядов возникают такие приказы, значит, случилось самое страшное и кто-то решил способствовать немцам или еще хуже, начал действовать по их указанию…
И странное дело. Чем сильнее клокотала возникшая в душе майора буря, тем непроницаемее делалось его лицо. Пожалуй, он даже не слушал, что ему продолжал сумбурно втолковывать дед Степан, упорно силясь понять, как поступить дальше. Наконец решение было принято. Майор коротко попрощался, и они с Вуксом опять начали продираться через густые заросли лещины туда, где их ждали спрятанные в кустарнике лошади…
* * *
Крупный жеребец майора шел наметом, и размеренный стук его копыт, эхом повторяемый шедшей следом лошадью Вукса, странным образом успокаивал, но хотя полуразвалившаяся стена со скорбно жавшимся к ней Стусом осталась далеко позади, пан Казимир все так же бешено гнал коня по едва накатанной колее.
Начавший все чаще всхрапывать жеребец сбился с шага, и пан Казимир, перейдя на рысь, в первый раз оглянулся. Лошадь поручика была вся в мыле, и майор подумал, что сейчас услышит упрек за дикую скачку, но вместо этого, едва подъехав, Вукс сказал:
— Пан майор, я боялся, мы поворот на Эльжбецин проскочим. Отряд подхорунжего Канарека там.
— Поворот?.. — Пан Казимир внимательно посмотрел на Вукса и, удивляясь, как тот мог догадаться о принятом им решении, осторожно переспросил: — Считаешь, надо?
— Да, пан майор, — Вукс наклонился и начал обтирать шею запаренной лошади. — Очень странный этот приказ. Мы ведь рассылали предупреждение, я лично проверял, и потом, наши же люди есть во всех новосозданных отрядах…
— Тогда вперед!
Пан Казимир дал шенкеля, и жеребец рванул с места, легко, по-цирковому отбрасывая копыта в сторону… Да, лесная гонка сделала свое дело. Теперь майор отчетливо понимал: время, позволявшее ему оставаться в тени, кончилось…
В Эльжбецин майор и Вукс въехали неспешной рысью. Едва они поравнялись с крайней хатой, как из-за плетня выскочили двое парней и, размахивая винтовками, загородили дорогу. Подозрительно глядя на всадников, один из них, видимо, старший, сердито выкрикнул:
— Хто такие? Цо тшеба?!
Пан Казимир кивнул Вуксу, и поручик, едва не наезжая лошадью на парней, громко со значением, произнес:
— Пяст!.. К пану подхорунжему.
Один постовой тут же выпалил из винтовки в воздух, а второй махнул рукой в сторону единственной на все село черепичной крыши.
— Туда езжайте!
На звук выстрела отовсюду начали сбегаться вооруженные люди, и когда майор, подъехав к указанному дому, тяжело спрыгнул с седла, там собралось уже немало народу. Пан Казимир еще не успел ступить на крыльцо, как дверь распахнулась, и навстречу выскочил молоденький подхорунжий.
— Командир отряда, подхорунжий Канарек!
Пан Казимир медленно, с тяжелым скрипом каждой рассохшейся доски, поднялся на несколько ступенек и только тогда глухо сказал:
— Майор Вепш…
Во дворе разом повисла настороженно-звонкая тишина. Краем глаза пан Казимир отметил, как по едва заметному знаку поручика из толпы выдвинулся пожилой, приземистый мужик и жестом подозвал его ближе.
— Приказ о Выселках был?
— Так, пан майор… — подошедший тяжело переступил с ноги на ногу.
В широких вислых плечах мужика угадывалась немалая сила, но в глазах была собачье-затравленная тоска. Пан Казимир понял. Это отсвет того, что случилось в Выселках, и вместо готовой сорваться с языка грубости тихо спросил:
— Кто?..
— Ксендз…
— Схизматики… Гайдамаки? — подсказал пан Казимир.
Мужик кивнул и, чувствуя внезапную симпатию к этому пришибленному событиями человеку, пан Казимир решил уточнить:
— Со Стусом что было?
— Это когда… Когда… — Казалось, во рту мужика ворочается не язык, а жернов. — Младенца… Топором… На колоде…
— Понял… — Пан Казимир вдруг почувствовал, как кровь жгучей волной ударила в голову. — Покажешь…
Короткий разговор оборвала протяжно-звонкая команда подхорунжего, и пан Казимир, спустившись с крыльца, медленно пошел вдоль строя неумело тянувшихся перед ним людей. Дойдя до середины, майор остановился и через плечо бросил не отстававшему от него ни на шаг командиру отряда.
— Бой был. А как потери?
— Потерь нет, пан майор! — радостно откликнулся подхорунжий и добавил: — А вот его даже сам ксендз похвалил…
Подхорунжий сделал знак рукой, и из строя выступил ражий детина в надвинутой на самый лоб полувоенной фуражке. Пан Казимир увидел, как оставшийся стоять рядом с Вуксом мужик показал подбородком на вышедшего, и прямо физически ощутил животно-страшную, подавляющую волю силу, исходившую от этого человека.
Холод, разлившийся по спине майора, вдруг жаром кинулся в щеки, стоявший перед ним строй разлился в серую пелену и, выхватив пистолет, уже не отдавая себе ясного отчета о происходящем, пан Казимир начал пулю за пулей вгонять в огромное, закачавшееся перед ним тело…
И сразу, волна давившая волю, исчезла. Пан Казимир шагнул через еще подрагивающий труп расстрелянного и, дождавшись, пока расплывшийся было строй, вновь обрел четкие очертания, майор звеняще-металлическим голосом приказал:
— Коня!
Медленно, боясь не попасть носком сапога в стремя, пан Казимир сел в седло, вздрагивающей рукой принял у замершего в ужасе коновода повод и громко, чеканя каждое слово, сказал:
— Подхорунжий!.. Если еще раз повторится хоть что-то подобное, я прикажу расстрелять весь ваш сброд к чертовой матери!
Майор перехватил испуганно-преданный взгляд подхорунжего и, только теперь почувствовав прежнюю уверенность, тесня конем отшатнувшийся в стороны строй, бешеным рывком поднял жеребца на дыбы…
* * *
Пламя костра мягко покачивалось, потрескивал хворост, и время от времени оранжевые языки пламени вырывались высоко вверх, закручиваясь там, у самой кроны деревьев, в тугой, брызжущий темно-красными искрами шлейф.
Землянки лесного лагеря были едва различимы в темноте, и партизаны, кто как мог, жались к огню. Живое тепло шло волнами, и никто не торопился уходить в сыроватую, с примесью кислого овчиного духа, темень землянок.
