— Ну, я по-ихнему уже научился. Два слова хорошо запомнил. Говорю ему: «пардон-мерси» и котлом по башке. Ружье подобрал и — деру.
— А где ж ружье-то?
— Да там же, в кустах, где меня взяли. Я ведь не знал — кто такие, опасался.
Алексей слушал его внимательно, и какие-то соображения в голове у него складывались.
— Каков у них отряд?
— Да, почитай, полная рота. Пехота, кавалеристы есть, одна пушка с зарядами.
— Пленных сколько, ты сказал?
— Человек с пятьдесят будет. Многие поранетые. Но многие на своих ногах. В анбаре заперты, при часовом.
— В котором месте этот дом?
— Название не знаю — откель знать, а дорогу укажу.
«Не ловушка ли? — подумалось. — Да не похоже. Не врет солдатик».
Вернулась Параша с котелком и ломтем хлеба.
— Поешь, — сказал Алексей. И даже потупился, увидав голодный блеск в глазах солдата. — Только не спеши, а то дурно станет.
Какое там — не спеши. Торопливо застучала ложка, ровно дятлом в сухой ствол, заходили желваки на запавшем лице, дрожала грязная, в ссадинах рука, сжимавшая ломоть.
Алексей думал. Похоже, отбилась часть от войска и не собирается вернуться в строй. Дезертиры. Таких случаев уже много было. Из отставших, заблудившихся, бежавших солдат складывались банды. Углублялись в нетронутые, далекие от дорог местности, захватывали дом, а то и деревню, мастерили оборону и намеревались отсидеться в ней до любой победы — своей ли армии, русской ли — не так важно. Важно выжить и домой вернуться.
Французское командование формировало специальные отряды для отлова этих беглецов. Их разыскивали, но результата почти и не было. Добром они не возвращались, а силой их взять было не просто. Сражались они отчаянно (за себя ведь, а не ради славы императора), потери наносили такие, что их предпочитали в иных случаях и не трогать вовсе.
— Батюшка, — предложил он, — не искурить ли нам по трубочке на свежем воздухе?
— И то, — согласился, поняв его, старый князь. — Да и ноги разомну — сомлели сидючи.
Они вышли из палатки. Воздух и в самом деле был свеж и по-осеннему морозен. Листва под ногами хрустела словно первый снежок. Ветви берез, уже безлистые, покрылись колючками инея. Дышалось вольно, легко, с летучим паркóм изо рта. Солнце еще только клонилось окунуться в лес, а месяц напротив него уже радостно сиял своими острыми рожками в свободном и чистом небе.
Так славно было кругом, что и про трубки забыли. Но не про дело.
— Не врет, батюшка? Как вы полагаете?
— Правду говорит, — уверенно отозвался князь.
— А если правду — то вот нам и еще полроты солдат. Ружья у нас есть. Заводных лошадей в достатке. Как смотришь, господин полковник?
— Я, Алешка, совсем в другую сторону смотрю. Кто там, в штабе, распорядился два эскадрона на перехват полка послать? Ровно погибели нашей захотел.
— Дураков, батюшка, и в штабе полно.
— А подлецов, видать, и того больше. — Вздохнул прерывисто. — Но мы солдаты, Алешка, а первый солдатский долг — исполнять приказ. Как бы ни был он глуп и зловреден. Пойдем-ка, Алешка, разработаем стратегию с тактикой.
Сбруев, сытый и довольный, сидел, покачиваясь, на чурбачке и пялил мутные, засыпающие глаза на Парашу.
— Ишь, — добродушно посмеивалась Параша, — ты, видать, не токо по хлебушку изголодалси.
— Как же! Ить я жанатой, а почитай с полгода у бабы под бочком не грелся. Вот кабы…
— И не думай! Где тебе! Так на бабе и сомлеешь.
— Смотря по тому, какая баба, — нашелся солдат. — А то давай и попробуем, не пожалеешь.
Когда князья подходили к палатке, с треском распахнулся полог, вылетел наружу и пробежал на четвереньках рядовой шестой роты Брянского полка Сбруев.
— Ты куда? — искренне удивился Алексей.
— До ветру, ваше благородие. Живот схватило.
Полковник заглянул в палатку. Посреди ее, раскрасневшаяся от гнева, руки в боки, стояла Параша. С глазами разъяренной газели. Полковник с пониманием усмехнулся.
— Повезло тебе, братец. Одного такого она уже ухватом пришибла. Ты ее сторонись.
— Строга, ваше благородие, виноват.
— Ну, иди назад, больше не тронет. Да, Параша?
— Больше и нельзя. Слабой, навроде таракана. Лаптем можно пришибить. Вертайся, кобель, не бойся.
— Ну-ка, Сбруев, расскажи нам, как отыскать тот барский дом, где засели французы и держат наших солдат? Дорогу-то запомнил?
— Не шибко, конечно. Однако вспомню. Стало быть, отсюдова по дороге, где меня поймали, верст с пятьдесят наберется. Дале так. Речка, малая, с мосточком. С речки дорога все вверх и вверх. А посля верха все вниз и вниз. Еще одна речка, ручей вроде, в брод — по щиколку. За ней сразу друга дорога, вправо, леском березовым. По краям — дерева. Еще верст пять набежит. И тут старые ворота, каменные. Одна верея покосилась, другая вовсе упала. И, видать, давно — все каменья проросли. Где бурьяном, где кустом…
— Постой-ка, болезный, — вдруг прервала его Параша. — В сторонке от ворот не лев ли каменный лежит?
— В самый раз угадала. Оченно на собаку похожий.
— Олсуфьево! — сказала Параша. — Нашего барина усадьба.
— Вот и славно! — порадовался полковник. — Не заблудимся. Поручик, снаряди туда разведку. Пусть посмотрят, как поспособнее нам эту крепость взять.
— Буслаева пошлю.
— Дозвольте и мне, — поднялся Волох.
— Добро.
— И я с ними, — вступила Параша. — Эти места хорошо знаю. Может, что и подскажу. С мальства при кухарках в людской состояла.
— Мало тебе досталось? — поморщился старый князь.
— Так досталось, барин, что теперя и бояться нечего.
Разведка ушла. Затих вдали конский топот. Совсем тихо стало, только несмело попискивали вблизи малые птахи, да нахально и грубо, будто ругались меж собой, хрипло каркали вдали ненасытные вороны.
Воздух был холоден и свеж. Он словно ждал той поры, когда закружат в нем первые снежинки — колючие и невесомые, разведчики наступающей зимы.
— А хорошая пора подступает, Алешка, — тихо, с удовольствием проговорил старый князь, подбрасывая носком сапога послушно шуршащую листву. — Сейчас бы в поле, в рощу — по чернотропу. Лес прозрачен, тих, дремлив. Висит над ним ранний месяц. Солнышко светит мягко, будто тоже задремывает, клонясь к деревьям. Вдруг, Алеша, сороки застрекотали, гончаки залились — русака подняли! Славно.
Алексей слушал с улыбкой.
— А на Покров! Первый снег… Чистый, как сон младенца. Пороша… Эх! Я прошлой осенью разом четырех косых заполевал. Праздник! Бивак устроили. Матушка твоя тоже подъехала, в коляске еще, не в санях. Румяная, веселая, да закапризничала. От почек заячьих отказалась наотрез. Это, сказала, безнравственно — беззащитных зайчиков убивать. «Эх, Таша, — говорю ей, — а цыпляткам головы рубить и для того их выращивать — это нравственно?» Обиделась…
