Соскучился старик. Не хватает ему с матушкой поругаться.
— Устал ты, батюшка. Надо бы тебе домой ехать. Поезжай в Братцево. Поправишь дом, наведешь своей рукой порядок, отпишешь матушке. Вернутся они — и тебе спокойней станет. Болит ведь за них душа тревогой, я вижу — не скроешь.
— Болит… Болит… Скажешь ты… Да я их обеих в первую голову высеку. По-нашему, по-дворянски. За все ихние фокусы. А уж потом на охоту.
— У нас, батюшка, сейчас другая охота… Войне-то скоро конец. Езжай.
— Не поеду. — Упрямо мотнул головой, едва не сбросив с нее кивер. — Пока супостата за порог не выкину, домой не вернусь.
Разведка удалась. Прошла скрытно, без потерь. Буслай подробно расписал положение дома в окрестностях — Параша ловко провела отряд тропкой в роще на зады усадьбы. Откуда все удалось хорошо рассмотреть и придумать план нападения.
— Диспозиция, господин полковник, такова. Барский дом стоит в ложбиночке…
— Эк, несуразно как он дом-то постановил.
— Это не он, — объяснила Параша. — Дед его строил.
— Ну и дурак. Издавна барские дома на взгорках становили.
— А тут на взгорке церква стояла. Старый барин и рассудил: негоже, мол, человечьему жилью над Божьим домом возвышаться.
— Вон как! Знать, не дурак.
— Разрешите продолжить? — Буслай взял перо, стал черкать на обороте карты. — За домом — взгорок, вот здесь барский пруд. Охвачен в этой части плотиной.
— Это ты к чему?
— Сейчас объясню, господин полковник. Оружие ихнее с зарядами за домом спрятано…
— А чуть выше — плотина? — смекнул полковник. — Алешка, саперы у нас есть?
— Найдутся.
Выступили рано утром. Кони осторожно ступали по твердой траве, покрытой инеем. Позади колонны, замыкая, тарахтела бричка с двумя бочонками пороха, плотно накрытыми от сырости рядном. Алексей и Буслаев ехали рядом. Буслай был весел и беспечен. То напевал, то насвистывал.
— Знаешь, о чем думаю, поручик? Я думаю, как мы после войны жить будем?
Алексей поправил на плечах плащ, зябко поежился.
— Что ты молчишь, Алешка? Что ты не спрашиваешь? Я много об этом думаю. Знаю: теперь я совсем другой стал. Понимаешь? Что-то во мне зародилось новое. А старое, Алеша, как-то перевернулось. Черт! Не могу объяснить! Но будто у меня третий глаз во лбу раскрылся.
— Повзрослели мы. Многое повидали. Многое испытали. Многое поняли. Повзрослели…
— А может, постарели? Я Заруцкого о том же спросил. Знаешь, что он ответил?
— Откуда мне знать?
— Он так сказал, Алеша. «На войне я понял, что жизнь не только одна, но она еще коротка и неустойчива. Если останусь в строю, буду жить новой жизнью».
— Это как же? — Алексею стало интересно.
— Говорит: «В первую очередь закажу благодарственный молебен, а потом — во все тяжкие. Мало я пользовался жизненными дарами, буду восполнять. По всем стезям. Вино, цыгане, карты, женщины, театры»…
Алексею стало смешно и грустно. Даже нелепо как-то. Да для того ли дана человеку его бесценная жизнь? И он тут же подумал, что всего несколько месяцев назад он сам жил такой жизнью и не задавался трудными вопросами.
— Что ты молчишь, Алешка? — настаивал Буслай.
— Добавить нечего. А слова твои повторить нет нужды.
— Ты знаешь, — Буслай заговорил тихо, словно боялся, что его может услышать кто-нибудь еще кроме Алексея. — Я на войне совсем по-другому увидел наших солдат, крестьян. Особенно после Бородина. И озадачился. Ну, вот мы с тобой — дворяне, служилые люди, сражаться и умирать за Отечество наш долг. А они? За что сражаются и умирают эти люди? За свою нищету, за свое бесправие, за вековое рабство свое? Нет! Значит, за что-то высокое и светлое, что они чувствуют в своей простой душе. Но вот что? Нам не понять.
— Да ты бунтовщик, Буслай, — улыбнулся Алексей. — Смотри, вот так-то при Измайлове не проговорись.
— Не шути, Алешка. Что-то не так у нас устроено на Руси. Что-то нужно сделать. Да вот что?
— Где ж мне знать?
— Пустые мы люди. Пусто жили.
Алексей не успел ответить — их нагнал Волох.
— Ваши благородия, осмелюсь доложить: подъезжаем.
Остановились. Уже смеркалось, разгоряченные лица остужал резкий ветерок. У Алексея ныла спина и затекли ноги: весь день в седле, раз только остановились оправиться и покормить лошадей.
— Вон в той сторонке, — Волох указал плетью, висевшей у него на руке, — овражек пологий, с дороги не видный. Затишок. Там до утра перебудем. Ладно ли?
На дороге, в оба конца, оставили пикеты, свернули, прошли еще неубранным полем с две версты. Расположились, расседлали коней. Коневоды отвели их на лужайку, стреножили.
— Костры палить малые, — распорядился Буслай. — Песен не играть, пляски позабыть.
— И вина не пить? — вполголоса спросил Волох.
— Если только в меру.
— И то добре. Мера у каждого своя.
— Как совсем затемнеет, — сказал ему Алексей, — берешь своих добрых хлопцев и — лесом выходите к усадьбе. Бочонки — навьючить, фитили не забыть…
— Не пальцем делан, господин поручик, — проворчал Волох. — У моего бати…
— Завидуешь бате? — усмехнулся Буслай.
— Никак нет, ваше благородие, я от него не отстал. Вот ежели… как посмотреть на это дело…
— Потом расскажешь. А сейчас слушай. Фитили — покороче. Со светом, как услышишь наши выстрелы, поджигай. И со своей партией — к амбару. Уберешь часового, собьешь замок, если он там есть.
— А если нет?
Алексей внимательно взглянул в его простодушные хитрые глаза.
— А если — нет, то не сбивай. Выведешь пленных. Которые на своих ногах — построишь. Раненых разместить по телегам.
— Откель я их возьму?
— Корнет Александров подойдет со своим взводом. Все запомнил?
— Так точно! Кушать когда изволите?
— Да вот расположение обойду…
— Отдохнули бы сперва.
— Ночь впереди. Длинная, осенняя.
В такую ночь, подумалось Алексею, хорошо сидеть, вытянув ноги к пылающим в камине дровам, с книгой на коленях, с длинной трубкой в одной руке и со стаканом красного вина в другой. Слушать, как бросает осень в стекла мелкие дробные капли, как скрипит где-то за диваном неуловимый сверчок — все его слышали, но, кажется, никто не видел. Прислушиваться к хроменькому стуку старых каминных часов, к их сбивчивому, лживому бою, к шаркающим шагам старика Бурбонца, который бродит по комнатам и, ворча, гасит лишние свечи.
А осеннее утро после осенней ночи? Неохотное, сырое, все в низких облаках, что не бегут по небу, а разлеглись на мокрых, без листьев, ветках старых лип, яблонь, загрустивших кустов сирени. В доме зябко, еще не топили печи, вставать не хочется, под одеялом тепло и уютно. Но в столовой уже позвякивают чайные ложечки, из людской тянет самоварным дымком. Тихонечко стучит в дверь Бурбонец: «Алексей Петрович, пожалуйте к чаю». Славно…
