— Нет, ваша эминенция, — сказал я с энергией отчаяния. — Я не привел его сюда, потому что отпустил его на свободу.
— Потому что… что? — воскликнул он.
При этих словах он весь подался вперед, ухватившись за ручки кресла. Его глаза прищурились, словно стараясь пронзить меня насквозь.
— Потому что я отпустил его, — повторил я.
— На каком основании? — сказал он голосом, напоминавшим звук пилы.
— На том основании, что я захватил его нечестным путем, — ответил я. — На том основании, что я дворянин, монсеньор, а это поручение не дворянское. Я захватил его, если вам угодно знать, — продолжал я, становясь все смелее и смелее, — следя за каждым шагом беззащитной женщины, втираясь в ее доверие и поступая с нею предательски. И сколько бы зла я ни совершил в своей жизни, что вы изволили поставить мне на вид, когда я был у вас в прошлый раз, — но таких вещей я не делал и не буду делать!
— И вы отпустили его на свободу?
— Да.
— После того, как препроводили его за Ош?
— Да.
— И, строго говоря, спасли его этим из рук Ошского коменданта?
— Да, — с отчаянной решимостью ответил я.
— Так что же вы сделали с тем доверием, которым я облек вас, сударь? — страшным голосом закричал он и еще более наклонился вперед, словно хотел съесть меня глазами. — Вы, хвалившийся верностью и стойкостью, получивший жизнь на честное слово и без этого уже месяц тому назад превратившийся бы в падаль; отвечайте мне на это! Что вы сделали с моим доверием?
— Мой ответ очень прост, — сказал я, пожимая плечами и чувствуя, что ко мне окончательно возвращается самообладание. — Я вернулся к вам, чтобы получить свое наказание.
— И вы думаете, что я не знаю, почему вы сделали это? — возразил он, с силою ударяя кулаком по рукоятке кресла. — Вы слышали, что я лишился власти! Вы слышали, что я, который еще вчера был правой рукой короля, теперь утратил всякую силу. Вы слышали… но постойте! Берегитесь! — продолжал он, рыча, как разъяренная собака. — Берегитесь вы и все эти люди! Может оказаться, что вы все еще ошиблись!
— Клянусь праведным небом, что это неправда, — торжественно отвечал я. — До вчерашнего вечера, когда я прибыл в Париж, я ничего не знал об этом. Я явился сюда с одной лишь мыслью — восстановить свою честь, отдавши себя снова во власть вашей эминенции и возвратив вам то, что вы дали мне по доверию.
На минуту он оставался в прежней позе, пристально глядя на меня. Но затем его лицо немного изменило свое напряженное выражение.
— Будьте любезны позвонить в колокольчик, — сказал он.
Колокольчик находился на столе неподалеку от меня. Я позвонил. На этот зов в комнату неслышной походкой вошел человек в бархатных туфлях и, приблизившись к кардиналу, подал ему бумагу. Кардинал стал читать ее. Слуга стоял, раболепно наклонив голову.
Мое сердце неистово билось.
— Очень хорошо, — сказал монсеньор после паузы, которая казалась мне бесконечной. — Откройте дверь!
Слуга низко поклонился и отошел за ширму. Я последовал за ним. За первою дверью, которая была теперь раскрыта настежь, мы нашли восемь или девять человек — пажей, монаха, дворецкого и нескольких стражей. Все они застыли в немом ожидании.
Мне указали знаком, чтобы я стал впереди, остальные сомкнулись позади меня, и в таком порядке мы прошли через первую комнату, а затем через вторую, где нас встретили писцы, низко наклонившие головы при нашем появлении. Затем наконец распахнулась последняя дверь, дверь приемной, и голоса закричали:
— Дорогу! Дорогу для его эминенции!
Мы прошли между двух рядов кланявшихся лакеев и вступили… в пустую приемную.
Привратники не знали, куда смотреть; лакеи дрожали. Но кардинал невозмутимо прошел медленными шагами до середины комнаты. Затем он повернулся, посмотрел сначала в одну сторону, затем в другую и тихо засмеялся.
— Отец, — сказал он своим тонким голосом, — что говорит псалом? Я сделался, как пеликан в глуши и как сова в пустыне.
Монах пробормотал что-то в знак согласия.
— А дальше не сказано ли в том же псалме: они погибнут, но ты уцелеешь?
— Истинно так, — ответил монах, — аминь!
— Хотя, конечно, это относится к будущей жизни, — сказал кардинал. — Но мы тем временем вернемся к своим книгам и послужим Господу и королю в малых делах, если не в больших. Идем, отец, здесь больше не место для нас. Vanitas vanitatum et omnia vanitas! (Суета сует и всяческая суета (лат.).)
И так же торжественно, как вошли сюда, мы промаршировали через первые, вторые и третьи двери и в конце концов снова очутились в безмолвной комнате кардинала — я, он и лакей в черном одеянии и бархатных туфлях. На мгновение Ришелье, казалось, забыл обо мне. Он стоял в раздумье у очага, не сводя глаз с тлевшего там огонька. Один раз он даже усмехнулся, а потом тоном горькой насмешки произнес:
— Дураки! Дураки! Дураки!
Наконец он поднял глаза, увидел меня и вздрогнул.
— А! — воскликнул он. — Я совершенно забыл о вас. Ну, счастлив ваш Бог, господин де Беро. Вчера у меня было сто просителей, а сегодня только один, и я не имею власти повесить его. Но отпустить вас на свободу — это другое дело!
Я хотел сказать что-нибудь в свое оправдание, но он круто повернулся к столу и, присев, написал на клочке бумаги несколько строк. Затем он позвонил в колокольчик, между тем как я стоял смущенный и не знал, что меня ждет.
Из-за ширмы показался человек в черном.
— Отправь этого господина вместе с этим письмом в верхнюю караульную, — сурово сказал кардинал. — Больше ничего я не хочу слышать, — добавил он, хмурясь, и поднял руку, чтобы запретить мне говорить. — Дело кончено, господин де Беро. Будьте и за то благодарны!
Через секунду я был за дверью. Мысли мои кружились в каком-то вихре, сердце колебалось между гневом и благодарностью. Мне хотелось остановиться, чтобы обдумать свое положение, но у меня не было времени. Повинуясь жесту моего спутника, я пошел по различным коридорам, всюду встречая то же безмолвие, ту же монастырскую тишину.
Я еще мысленно не решил вопроса, Бастилия или Шатле будет моим уделом, когда лакей остановился у дверей, всунул письмо мне в руку и, отворив дверь, пригласил меня войти.
Я вошел, изумленный, но когда остановился, то был близок к оцепенению. Передо мною, поднявшись с места, с лицом в первое мгновение бледным, но затем красным, как пион, стояла мадемуазель де Кошфоре. Я вскрикнул.
— Господин де Беро, — сказала она дрожащим голосом. — Вы не ожидали увидеть меня?
— Кого угодно, только не вас, мадемуазель! — ответил я, силясь вернуть себе самообладание.
— И все-таки вам должно было бы прийти в голову, что мы не захотим окончательно покинуть вас, — возразила она с укоризной, тронувшей мое сердце. — Было бы низостью с нашей стороны, если бы мы не сделали попытки спасти вас. И слава Богу, господин де Беро, наша попытка удалась нам, по крайней мере, в том отношении, что этот странный человек обещал пощадить вашу жизнь. Вы видели его? — продолжала она с живостью, сразу переменив тон, между тем как ее глаза расширились от страха.
