— Неужели ты… — начал он и вскрикнул. — Иисусе — это мятежник! Третий кавалерийский! Джим!
Я не успел и рта раскрыть, как кто-то прыгнул на меня из темноты — я заметил лишь белое лицо, рыжие усы, горящие глаза и обнаженную саблю — а затем мы сцепились и рухнули на пол, и я завопил:
— Ты, чертов идиот! Я — англичанин, дьявол тебя побери!
Но мой противник, похоже, обезумел; даже когда я вырвал саблю у него из рук и отпрыгнул в сторону, он крикнул товарищу и тот протянул ему свой клинок. В следующее мгновение он налетел на меня, пластая воздух ударами и выкрикивая проклятья — я защищался и пытался образумить его. Я споткнулся обо что-то мягкое, оперся рукой и вдруг понял, что это была белая женщина в вечернем платье — или скорее ее тело, поскольку оно плавало в луже крови. Я резко вскинул саблю, чтобы отразить очередной удар этого маньяка, но было поздно: дикая боль обожгла мне голову как раз над левым ухом, и парень, лежащий у стены, простонал:
— Дай ему, Джим! Прикончи его, прикончи…
Грохот мушкетного выстрела заполнил комнату. Малый, стоящий надо мной с поднятой саблей, вдруг гротескно дернулся, выпустил клинок и рухнул мне на ноги; смуглые лица улыбались в окне сквозь пороховой дым. А затем мои спасители забрались в комнату, с триумфальными криками подняли на штыки тело несчастного Томми и принялись громить мебель. Наконец один из них наклонился помочь мне, воскликнув:
— Мы пришли вовремя, брат! Благодари Одиннадцатый пехотный, совар! Айи! Трое этих свиней! Хвала небесам — но где тут их добро?
Моя голова кружилась от боли, так что пока они громили бунгало, ревя подобно диким животным, я потихоньку выкарабкался через веранду и спрятался в кустах. Там я и лежал, чувствуя, как кровь стекает у меня по щеке. Рана не была тяжелой — не опаснее той, которую нанес мне несколько лет назад клинок де Готе. Но я не вылез из своего укрытия, даже когда черномазые ушли, забрав с собой моего пони, — я был слишком потрясен и испуган — этот идиот Джим чуть не прикончил меня. Боже мой, да это был Джим Льюис, ветеринар. Я кланялся ему на прощанье в бунгало Мейсона всего лишь пару ночей назад, а теперь он мертв, вместе со своей женой Мэри — а я все еще жив и уцелел благодаря двум бунтовщикам, которые их убили.
Я лежал, все еще в полубреду, стараясь понять, что же происходит. Это мятеж — сомнений нет — и притом большой. Конечно же, Третий кавалерийский принял в нем участие, и я видел на дороге вооруженных солдат из Двадцатого пехотного. Сипаи, которые случайно спасли меня, были из Одиннадцатого пехотного — значит, поднялся весь гарнизон Мирута. Но где же, дьявол побери, два британских полка? Их лагерь был не более чем в полумиле от места, где я лежал, за бульваром, но несмотря на то что с момента начала мятежа прошло уже два или даже три часа, признаков действий их командования так и не было видно. Я лежал, прислушиваясь к треску выстрелов, отдаленному шуму голосов и гулу разгоравшегося пожара — ни сигналов горна, ни звука команд, ни грохота залпов, ни грома тяжелых орудий. Хьюитт просто не может сидеть сложа руки — и тут меня поразила ужасная мысль: «Неужели их разгромили?» Но нет, даже мятежной толпе не справиться с двумя тысячами дисциплинированных солдат — но почему же, черт побери, все по-прежнему тихо? [XXVI*]
Следуя маршруту, который я запланировал для бегства, я должен был подняться к бульвару и, перейдя через него, проехать к лагерю британской пехоты. Этот путь пролегал мимо бунгало Даффа Мейсона и Макдауэллов, так что я смогу узнать, что там произошло, хотя, несомненно, все белые уже должны были уйти оттуда под защиту британских войск. Поднявшись, я увидел, что горят несколько бунгало к югу от бульвара, а адские крики и выстрелы доносятся из британского квартала дальше к западу — так что уж лучше держаться подальше от этих мест.
Осторожно пробираясь среди деревьев, я наткнулся на узенькую аллейку, ведущую к восточной оконечности бульвара. В сотне ярдов впереди ярко пылали бунгало, а с полдюжины сипаев стояли возле их оград, рассыпая проклятья и время от времени стреляя в бушующий огонь. По другую сторону дороги, под деревом, притаилась кучка слуг и, когда я украдкой подобрался к ним в тени, то услышал, как они плачут и причитают. Это было бунгало хирурга Доусона; когда я поравнялся с ним, то вспомнил, что Доусон как раз заболел оспой, так что он сам, его жена и дети вынуждены были сидеть дома — крыша которого с грохотом и искрами рухнула на остатки обгорелых стен на моих глазах. При мысли об этом у меня закружилась голова и я чуть не потерял сознание — а затем поспешил дальше, прочь от этой дьявольской картины; аллея впереди была пустынна до тех самых пор, пока ее не озарил свет восходящей Луны.
Наше бунгало не горело — но прежде чем я достиг его, мой взгляд упал на веранду дома Кортни, по другую сторону дороги. Там что-то шевелилось — человеческая фигура, пытающаяся подняться. Я настороженно поколебался, а затем все же проскользнул в ворота и вверх по лестнице. Темная фигура на веранде жутко захрипела и вдруг опрокинулась на спину — и я увидел, что это был слуга-туземец, в груди у которого торчал штык. Я замер, но тут его голова приподнялась и он заметил меня. Умирающий попытался приподнять руку, показывая на дом, но вновь обессиленно рухнул, застонав.
Клянусь жизнью, я даже не знаю, что заставило меня войти в дом — и лучше бы я этого не делал. Миссис Кортни лежала мертвой в своем кресле, с головой уткнувшейся в подушку — ее застрелили и добили штыками, а когда я огляделся, то меня вырвало — трое ее детей лежали тут же. Зрелище было душераздирающим: все вокруг напоминало бойню и буквально пропахло кровью. Я повернулся и выбежал, захлебываясь рвотой и бежал без оглядки, пока вдруг не заметил, что стою на веранде Даффа Мейсона.
Кругом все будто вымерло, но я должен был войти, так как мне было известно, что на дне конторки Дафф Мейсон всегда держал кольт с комплектом патронов — и то, и другое мне сейчас нужно было как воздух. Я взглянул на пылающий дом Доусона, однако приближения мятежников не было видно, так что я через раздвижные двери осторожно прошел в холл. И тут я чуть не умер прямо на месте — такой ужас мне пришлось испытать не более двух раз в своей жизни.
Причины этого были очевидны: голова миссис Лесли лежала на столе в холле. Ее тело, почти обнаженное — то самое пухлое, белое тело, которым я наслаждался всего лишь несколько часов назад, — лежало в нескольких футах от стола, обезображенное до неузнаваемости. А у входа в столовую миссис Макдауэлл неестественно изогнулась у косяка, буквально пришпиленная к стене тулваром. В мертвой руке она судорожно сжимала небольшую вазу, цветы из которой рассыпались по полу — я понял, что она пыталась использовать ее в качестве оружия.
