— Один из Виттов! — воскликнул Бокстель. — Монсеньер его слишком хорошо знает, раз он однажды уже помиловал его.
— Тише, — промолвил принц, — все эти государственные дела, как я уже сказал, совершенно не должны касаться общества садоводов Харлема.
Затем он сказал, нахмуря брови:
— Что же до черного тюльпана, господин Бокстель, то будьте покойны, мы поступим по справедливости.
Бокстель с переполненным радостью сердцем поклонился, и председатель поздравил его.
— Вы же, молодая девушка, — продолжал Вильгельм Оранский, — вы чуть было не совершили преступления; вас я не накажу за это, но истинный виновник поплатится за вас обоих. Человек с его именем может быть заговорщиком, даже предателем… но он не должен воровать.
— Воровать! — воскликнула Роза. — Воровать?! Он, Корнелиус! О монсеньер, будьте осторожны! Ведь он умер бы, если бы слышал ваши слова! Ведь ваши слова убили бы его вернее, чем меч палача на Бейтенгофской площади. Если говорить о краже, монсеньер, то, клянусь вам, ее совершил вот этот человек.
— Докажите, — сказал холодно Бокстель.
— Хорошо, с Божьей помощью я докажу, — твердо заявила фризка.
Затем, повернувшись к Бокстелю, она спросила:
— Тюльпан принадлежал вам?
— Да.
— Сколько у него было луковичек?
Бокстель колебался одно мгновение, но потом он сообразил, что девушка не задала бы этого вопроса, если бы имелись только те две известные ему луковички.
— Три, — сказал он.
— Что сталось с этими луковичками? — спросила Роза.
— Что с ними сталось? Одна не удалась, из другой вырос черный тюльпан…
— А третья?
— Третья?
— Третья, где она?
— Третья у меня, — взволнованно сказал Бокстель.
— У вас? А где? В Левештейне или в Дордрехте?
— В Дордрехте, — сказал Бокстель.
— Вы лжете! — закричала Роза. — Монсеньер, — добавила она, обратившись к принцу, — я вам расскажу истинную историю этих трех луковичек. Первая была раздавлена моим отцом в камере заключенного, и этот человек прекрасно это знает, так как он надеялся завладеть ею, а когда узнал, что эта надежда утрачена, то чуть не поссорился с моим отцом, уничтожившим ее. Вторая с моей помощью выросла в черный тюльпан, а третья, последняя (девушка вынула ее из-за корсажа), третья — вот она, в той самой бумаге, в которой мне ее дал Корнелиус вместе с другими двумя луковичками, перед тем как идти на эшафот. Вот она, монсеньер, вот она!
И Роза, вынув из бумаги луковичку, протянула ее принцу; он взял ее в руки и стал рассматривать.
— Но, монсеньер, разве эта девушка не могла ее украсть так же, как и тюльпан? — бормотал Бокстель, испуганный тем вниманием, с каким принц рассматривал луковичку; а особенно его испугала та сосредоточенность, с которой Роза читала несколько строк, написанных на бумаге, что она держала в руках.
Неожиданно глаза молодой девушки загорелись, она, задыхаясь, прочла эту таинственную бумагу и, протягивая ее принцу, воскликнула:
— О, прочитайте это, монсеньер, ради Бога, умоляю вас, прочитайте!
Вильгельм передал третью луковичку председателю, взял бумажку и стал читать.
Едва Вильгельм окинул взглядом листок, как он пошатнулся, рука его задрожала и казалось, что он сейчас выронит бумажку; в глазах его появилось выражение жестокого страдания и жалости.
Листок бумаги, что ему передала Роза, и был той страницей Библии, которую Корнелий де Витт послал в Дордрехт с Краке, слугой своего брата Яна де Витта, и которая содержала просьбу к Корнелиусу сжечь переписку великого пенсионария с Лувуа.
Эта просьба, как мы помним, была составлена в следующих выражениях:
«Дорогой крестник!
Сожги пакет, который я тебе вручил, сожги его, не рассматривая, не открывая, чтобы содержание его осталось тебе неизвестным. Тайны такого рода, какие заключены в нем, убивают его хранителей. Сожги его, и ты спасешь Яна и Корнелия.
Прощай и люби меня.
Корнелий де Витт. 20 августа 1672 года».Этот листок был одновременно доказательством невиновности ван Барле и того, что он является владельцем луковичек тюльпана.
Роза и штатгальтер обменялись только одним взглядом.
Взгляд Розы как бы говорил: «Вот видите».
Взгляд штатгальтера говорил: «Молчи и жди».
Принц вытер каплю холодного пота, скатившуюся с его лба на щеку. Он медленно сложил бумагу. А мысль его унеслась в бездонную пропасть, именуемую раскаянием и стыдом за прошлое.
Потом он с усилием поднял голову и сказал:
— Прощайте, господин Бокстель. Все будет решено по справедливости, я вам обещаю.
Затем, обратившись к председателю, он добавил:
— А вы, дорогой ван Систенс, оставьте у себя эту девушку и тюльпан. Прощайте.
Все склонились, и принц вышел, сгорбившись, словно его подавляли шумные приветствия толпы.
Бокстель вернулся в «Белый лебедь» очень взволнованным. Бумага, которую Вильгельм, взяв из рук Розы, прочитал, тщательно сложил и спрятал в карман, встревожила его.
Роза подошла к тюльпану, благоговейно поцеловала листок его и шепотом обратилась к Богу:
— Господь! Знал ли ты сам, зачем мой добрый Корнелиус научил меня читать?
Да, Господь знал это, потому что именно он наказывает и вознаграждает людей по их заслугам.
В то время как происходили описанные нами события, несчастный ван Барле, забытый в своей камере в крепости Левештейн, страдал от Грифуса, доставлявшего ему все мучения, какие только может причинить тюремщик, решивший во что бы то ни стало стать палачом.
Грифус, не получая никаких известий от Розы и от Якоба, убедил себя в том, что случившееся с ним — проделка дьявола и что доктор Корнелиус ван Барле и был посланником этого дьявола на земле.
Вследствие этого в одно прекрасное утро, на третий день после исчезновения Розы и Якоба, Грифус поднялся в камеру Корнелиуса еще в большей ярости, чем обычно.
Корнелиус, опершись локтями на окно, опустив голову на руки, устремив взгляд в туманный горизонт, разрезанный крыльями дордрехтских мельниц, вдыхал свежий воздух, чтобы отогнать душившие его слезы и сохранить философски спокойное настроение.
Голуби оставались еще там, но надежды уже не было, но будущее отсутствовало.
Увы, Роза под надзором и не будет больше приходить к нему. Сможет ли она хотя бы писать? И если сможет, то удастся ли ей передавать свои письма?
Нет. Вчера и третьего дня он видел в глазах старого Грифуса слишком много бешенства и злобы. Его бдительность никогда не ослабнет, так что Роза, помимо заключения, помимо разлуки, может быть, переживает еще большие страдания. Не станет ли этот зверь, негодяй, пьяница мстить ей, подобно отцам из греческого театра? И, когда можжевеловая настойка ударит ему в голову, не пустит ли он в ход свою руку, которую слишком хорошо выправил Корнелиус, придав ей силу двух рук, вооруженных палкой?
