Александр Дюма - Черный тюльпан

Корнелиус обернулся.

— Здравствуйте, — сказал он.

И снова стал напевать:

— Ах, проклятый колдун, я вижу, ты смеешься надо мной! — закричал Грифус.

Корнелиус продолжал:

Грифус подошел к заключенному:

— Но ты, значит, не видишь, что я захватил с собой хорошее средство, чтобы укротить тебя и заставить сознаться в своих преступлениях?

— Вы что, с ума сошли, дорогой господин Грифус? — спросил, обернувшись, Корнелиус.

Но произнеся это, он увидел искаженное лицо старого тюремщика, его сверкающие глаза, брызжущий пеной рот и добавил:

— Черт побери, да мы как будто больше чем с ума сошли — мы просто взбесились!

Грифус замахнулся палкой.

Но ван Барле оставался невозмутимым.

— Ах, вот как, метр Грифус, — сказал он, скрестив на груди руки, — вы, кажется, мне угрожаете?

— Да, я угрожаю тебе! — кричал тюремщик.

— А чем?

— Ты посмотри раньше, что у меня в руках.

— Мне кажется, — сказал спокойно Корнелиус, — что это у вас палка, и даже большая палка. Но я не думаю, чтобы вы мне стали этим угрожать.

— Ах, ты этого не думаешь! А почему?

— Потому что всякий тюремщик, позволивший себе ударить заключенного, подлежит двум наказаниям. Первое установлено девятым параграфом правил Левештейна: «Всякий тюремщик, надзиратель или помощник тюремщика, кто подымет руку на государственного заключенного, подлежит увольнению».

— Руку, — заметил вне себя от злости Грифус, — но не палку, палку!.. Устав об этом не говорит.

— Второе наказание, — продолжал Корнелиус, — которое не значится в уставе, но которое предусмотрено в Евангелии, вот оно: «Взявшие меч, мечом погибнут», следовательно, и взявшийся за палку будет ею побит!..

Грифус, все более и более раздраженный спокойствием и торжественным тоном Корнелиуса, замахнулся дубинкой, но в то мгновение, когда он ее поднял, Корнелиус бросился к нему, выхватил ее из его руки и взял себе под мышку.

Грифус зарычал от злости.

— Так-так, милейший, — сказал Корнелиус, — не рискуйте своим местом.

— А, колдун, — угрожал Грифус, — ну, подожди, я тебя доконаю иначе!

— В добрый час!

— Ты видишь, что в моей руке ничего нет?

— Да, я это вижу, и даже с удовлетворением.

— Но ты знаешь, что обычно она не бывает пуста, когда я по утрам поднимаюсь по лестнице.

— Да, обычно вы мне приносите самую скверную похлебку или самый жалкий обед, какой только можно себе представить. Но для меня это совсем не пытка: я питаюсь только хлебом, а чем хуже хлеб на твой вкус, Грифус, тем вкуснее он для меня.

— Тем он вкуснее для тебя?

— Да.

— Почему?

— О, это очень просто.

— Тогда скажи: почему?

— Охотно; я знаю, что, давая мне скверный хлеб, ты этим хочешь доставить мне страдания.

— Да, действительно, я даю его не для того, чтобы доставить тебе удовольствие, негодяй!

— Ну что же, как тебе известно, я колдун и потому превращаю твой скверный хлеб в самый лучший, который доставляет мне удовольствие больше всякого пряника. Таким образом я ощущаю двойную радость: во-первых, оттого, что ем хлеб по своему вкусу, во-вторых, оттого, что постоянно привожу тебя в ярость.

Грифус проревел в бешенстве:

— Ах, так, значит, сознаешься, что ты колдун?

— Черт побери, конечно, я колдун! Я об этом только не говорю при людях, потому что это может привести меня на костер, как Гофреди или Юрбена Грандье, но, когда мы только вдвоем, почему бы мне не признаться тебе в этом?

— Хорошо, хорошо, — произнес Грифус, — но если колдун превращает черный хлеб в белый, то не умирает ли этот колдун с голоду, когда у него совсем нет хлеба?

— Что, что? — спросил Корнелиус.

— А то, что я тебе совсем не буду приносить хлеба, и посмотрим, что будет через неделю.

Корнелиус побледнел.

— И мы начнем это, — продолжал Грифус, — с сегодняшнего же дня. Раз ты такой хороший колдун, то превращай в хлеб обстановку своей камеры; что касается меня, то я буду ежедневно экономить те восемнадцать су, которые отпускают на твое содержание.

— Но ведь это же убийство! — закричал Корнелиус, вспылив при первом приступе вполне понятного ужаса, охватившего его, когда он подумал о столь страшной смерти.

— Ничего, — продолжал Грифус, поддразнивая его, — ничего, раз ты колдун, то, несмотря ни на что, останешься в живых.

Корнелиус опять перешел на свой насмешливый тон и, пожимая плечами, сказал:

— Разве ты не видел, как я заставил дордрехтских голубей прилетать сюда?

— Ну так что же? — сказал Грифус.

— А то, что голуби — прекрасное блюдо. Человек, который будет съедать ежедневно по голубю, не умрет с голоду, как мне кажется.

— А огонь? — спросил Грифус.

— Огонь? Но ведь ты же знаешь, что я вошел в сделку с дьяволом. Неужели ты думаешь, что он оставит меня без огня, ведь огонь — его стихия?

— Каким бы крепким человек ни был, он все же не сможет питаться одними голубями. Бывали и такие пари, но их всегда проигрывали.

— Что же, отлично! — сказал Корнелиус, — когда мне надоедят голуби, я стану питаться рыбой из Ваала и Мааса.

Грифус широко раскрыл испуганные глаза.

— Я очень люблю рыбу, — продолжал Корнелиус, — а ты мне ее никогда не подаешь. Вот я и воспользуюсь тем, что ты хочешь уморить меня голодом, и полакомлюсь рыбой.

Грифус чуть было не упал в обморок от злости и страха.

Но он сдержал себя, сунул руку в карман и сказал:

— Раз ты меня вынуждаешь, так смотри же!

И он вынул из кармана нож и открыл его.

— А, нож, — сказал Корнелиус, становясь с палкой в руках в оборонительную позу.

Мгновение они стояли неподвижно: Грифус готов был нападать, ван Барле — обороняться.

Но это положение могло продолжаться бесконечно долго, и Корнелиус решил выпытать у своего противника причину его бешенства.

— Итак, чего же вы еще хотите? — спросил он.

— Я тебе скажу, чего я еще хочу, — ответил Грифус, — я хочу, чтобы ты мне вернул мою дочь Розу.

— Вашу дочь? — воскликнул Корнелиус.

— Да, Розу, ты ведь похитил ее у меня своими дьявольскими уловками. Послушай, скажи, где она?