висте.
При виде этой лица, румяного, торжественного, впечатляющего, президент смешался, и, прежде чем эскулап приступил, просил жену, чтобы вышла.
Президентша сначала колебалась, но, привыкшая к послушанию, постепенно уступила. Доктор, который уже какое-то время внимательно всматривался в больного, сел при нём. Перемена лица президента поразила его, он нахмурился сам.
Хотел взять президента за руку, который у него её бессильно пытался вырвать… словно чего-то боялся… но затем сам схватил руку доктора… повернулся к нему и пролепетал:
– Ради чести! Заклинаю! Прошу! Внезапная болезнь! Апоплексия! Ничего другого! Заклинаю! Никакой помощи не приму, потому что хочу и должен умереть. Молчи! Прошу!
Доктор от удивления остолбенел. На лице больного рисовался какой-то быстрый распад организма, черты его изменились, сухожилия задвигались и неестественно вытянулись… Доктор заломил руки… а потом побежал к звонку, президент схватил его за полу.
– Стой! Честь! – говорил он охрипшим голосом. – Ничего! Ничего не нужно! Честь! Пусть придут дети… дети…
С чрезвычайной быстротой под таинственным влиянием лицо переменилось – положение доктора становилось неприятным – он потерял голову под натиском этой молниеносной опасности. Безумным взором повёл он по покою… на бюро ещё стояла маленькая открытая округлая коробочка, опустошённая, на дне которой капелька какого-то белого порошка блестела… Видно, недавно была взята… неизвестно откуда… как бы из аптеки… госпитальной.
Больной, увидев коробочку, хотел встать, но, бессильный, онемелый, вытянутый, упал на канапе.
– Доктор! Уничтожь! Спрячь! Честь! Апоплексия! – бормотал он сдавленным голосом, который становился всё слабее.
К нему прибежал доктор и с непередаваемой болью увидел, что уже действительно мог спасать только честь, потому что жизнь – было невозможно.
Больной повторял:
– Детей! Детей!
Поэтому сам доктор побежал к пани. Джульетта, которая ещё не догадывалась о такой великой опасности, ходила ещё, задумчивая, по салону… когда подбежавший лекарь вынудил её как можно скорей привести детей…
С криком она бросилась на другой конец дома за детьми.
Тем временем прибывали доктора, высланные приятелями, со всеми инструментами для помощи и подручными аптечками… Пускали застывающую кровь напрасно, лили в стиснутые уста лекарства… Президент соскользнул на канапе, и, побледневший, синий, подавал маленькие признаки жизни… Когда пришли дети, он открыл глаза, поднял к ним руки, потом веки и ладони опустились.
Очевидно, кончался…
Доктора зловеще шептались между собой, советуясь… но уже только труп лежал перед ними… Жена слишком поздно послала за ксендзем.
На протяжении всего этого вечера, однако, видно, по приказу первого лекаря и по совещанию с прибывшими родственниками, скрыли даже от домашних эту смерть, такую внезапную… закрыли двери, не впускали никого, и только через двадцать четыре часа город узнал, что президент, тронутый молниеносной апоплексией, от избытка работы и напряжения умственных сил, несмотря на самую ревностную помощь, во цвете лет – скончался. Горе после смерти такого достойного обывателя было всеобщим. В целом соглашались, что лучшего и более ревностного урядника, устойчивых принципов и большей энергии человека в гражданстве не было… Похороны были великолепные, замечательные речи… ужасная скорбь жены – а газеты разгласили некрологи, в которых поставили покойного наравне с наиболее заслуженными мужами страны, потому что de mortuis nil nisi bene [18].
* * *
Пани президентша уже сбросила траур по мужу. Прошёл год и шесть недель после смерти незабвенного в обществе человека, красивой и богатой вдове много уже не только вдовцов, но даже золотой молодёжи и господ постарше посылали огненные вздохи.
Докторова занималась своими цветочками, Куделка ласкался с книжками, красоту которых ему уже глаза даже через лупу разглядеть хорошо не позволяли, панна Тола оставалась ещё незамужней, а пан Теодор Мурминский, который себе деревеньку купил в соседстве, – занятый садом и цветами, редко даже имел позволение её видеть.
По мнению докторовой, оба безумно любили друг друга – но любовь их была какой-то оригинальной… неторопливой – которой достойная вдова вовсе понять не могла.
По существу, было явным, что всегда граф Мауриций стоял препятствием, но, несомненно, влюблённые могли бы его обойти и только после брака просить благословения.
Между тем при самых нежных отношениях оба были загадкой для зрителей, и предметом немого удивления и почти возмущения для уважаемой приятельницы. Гневалась на них, иногда даже очень сильно…
Пробовала расспросить Тола, но ничего никогда очевидного от неё узнать не могла, давала понять Теодору, что должен был поспешить со свадьбой… о которой даже речи ещё не было. Тола смеялась, Теодор молчал.
– Я неизмерно любопытна, чем это кончится! – говорила докторова.
Они виделись с Толей очень часто, иногда бывали вместе по несколько недель, подруга шпионила, видела бегающие письма, ассистировала долгие посещения Мурминского и не могла узнать, что задерживало их свадьбу.
– Ну, что же вы думаете? Что же делаете? Почему уже однажды не поженитесь? – говорила она Толи. – Верь мне, сердце моё, что этот ваш роман ни на что не похож, весь свет знает, что вы любите друг друга.
Тола пожала плечами.
– Но, несомненно…
– Поэтому чего-то ждёте…
– Как-то не складывается…
– Ну? И когда же это однажды закончится?
– А! Должно всё-таки закончится! – усмехнулась Тола. – Будь спокойна.
– Как же? Или это он раздумывает? – настаивала вопросами.
– И я – и он… да… он! – Тола смеялась.
– И ты это выносишь? Признаюсь тебе, моя дорогая, что если бы обо мне кто-нибудь таким медлительным способом старался и велел мне себя ждать, – на зло ему пошла бы замуж за кого-нибудь иного.
Весёлый, спокойный взгляд Толи совсем смешал докторову.
– Даю тебе слово, что вас обоих не понимаю… злоупотребляете Божьей милостью.
Во второй раз докторова напала на Теодора.
– Пане Теодор! Что ты думаешь? Что это? На что это похоже?
– Что, пани? Что такое!
– Эта твоя флегматичная любовь к Толи… Это невыносимо… Кто когда слышал что-нибудь подобное? Женишься или нет?
– Ай! Пани! Я был бы самым счастливым!
– Почему не хочешь быть тем самым счастливым? – спросила приятельница.
– Потому что я уже очень счастлив…
– А знаешь… Ошалеть с вам можно! Кто это понимает!
– Может ли быть большее счастье, чем это спокойное созерцание такого чудесного создания! Этого идеала! Чем её дружеское общество… беседы…
Докторова иронично рассмеялась.
– Баламутишь, – воскликнула она, – вся вещь в том, что ты не любил её, не любишь, и сам не знаешь, что делаешь.
Стареешь… стынешь. Самую терпеливую женщину такая медлительная любовь может разгневать…
– Всё же панна Тола достаточно ко мне милостива…
– Очевидно, чересчур добрая, – отвечала приятельница, – выносит какие-то теории без смысла. Молодость, жизнь, которым один час вредит, посвящаете каким-то баламутным мечтаниям. Я тебе только скажу, что над вами уже люди смеются, а я вас ругаю… Вот так дорогие лета минуют… медлительности – это бессмысленно. Будете иметь достаточно времени на старость жить мечтами и воспоминаниями.
Теодор ничего не отвечал.
Сколько бы раз докторова не приезжала в деревню, почти всегда заставала Мурминского, играющего неисчерпаемую роль старающегося кавалера, привозящего букеты, просиживающего при ней, жестоко вздыхающего и уезжающего домой так же, как
