В тот день на него нашел стих жаловаться. Он говорил мне: «Каждый Папа, брат мой, должен пережить, на свой, конечно, лад, страсти Господа нашего Иисуса Христа. На мою долю выпала неудача во всех моих начинаниях. С тех пор как по воле Господней я очутился на вершине христианского мира, я чувствую, что распят на кресте. Что совершил я, в чем преуспел за эти три с половиной года?»
По воле Господней, кто же спорит, кто спорит? Но признаемся, что выразилась она отчасти через мою скромную персону. Поэтому-то я и позволяю себе кое-какие вольности в разговоре со Святым отцом. Но тем не менее есть вещи, которые я никак не могу ему сказать. К примеру, не могу же я ему сказать, что люди, которые наделены высшей властью, не должны слишком ревностно стараться переделать мир сей, дабы оправдать свое возвышение.
В душе великих смиренников таится потаенная гордыня, которая служит причиной всех их неудач.
Я-то прекрасно знал все замыслы Папы Иннокентия, все его великие начинания. По сути дела, их всего три, но они взаимосвязаны. Самый тщеславный из этих трех замыслов – воссоединить Римскую и Греческую церкви, как вы догадываетесь, под эгидой церкви католической; вновь объединить Восток и Запад; восстановить единство христианского мира. Об этом мечтают все папы уже тысячу лет. И при Папе Клименте VI я сильно подвинул это дело, так далеко оно еще никогда не было подвинуто, и, во всяком случае, дальше, чем в наши дни. Папа Иннокентий приписал этот замысел себе, словно бы эта мысль, совсем новая мысль, снизошла на него свыше через Духа Святого. Не будем этого оспаривать.
Второй его замысел, который, в сущности, предшествует первому, заключается в том, чтобы вновь перенести папский престол в Рим, ибо влияние Папы на христиан Востока может стать и впрямь великим, ежели исходить оно будет с высоты престола святого Петра. Сейчас Константинополь переживает период упадка и может, не поступившись честью, склониться перед Римом, но отнюдь не перед Авиньоном. Тут, как вы знаете, я расхожусь с ним во мнении. Возможно, рассуждение это было бы справедливо при условии, что сам Папа не окажется в Риме еще более слабым, чем в Провансе...
А ведь для того, чтобы возвратиться в Рим, надо прежде всего примириться с императором – таков третий его замысел. Это дело первоочередное. А теперь посмотрим, к чему привели нас эти прекрасные замыслы... Вопреки моим советам мы спешно короновали Карла, которого избрали уже восемь лет назад и которого мы все-таки держали в узде, маня его, так сказать, конфеткой миропомазания. А теперь мы против него бессильны. Он отблагодарил нас своей «Золотой буллой», которую нам пришлось волей-неволей проглотить молча и из-за которой мы потеряли возможность не только оказывать свое влияние на выборы императора Священной империи, но и на финансовые дела имперской церкви. Это совсем не примирение, а полная сдача. А за это император великодушно соблаговолил развязать в Италии нам руки, другими словами, позволил нам сунуть руку в осиное гнездо.
В Италию Святой отец послал кардинала Альвареса Альборнеза, который по натуре своей скорее воин, чем кардинал, и поручил ему приготовить все для возвращения Святого престола в Рим. Альборнез начал с того, что связался с Кола ди Риенци, который в то время правил Римом. Родился он, этот Риенци, в какой-то таверне в Трастевере и был настоящий простолюдин с лицом Цезаря; в тех местах такие время от времени появляются на свет, они умеют пленить римлян, твердя, что предки их владычествовали надо всем миром. К тому же Риенци выдавал себя за сына императора, за незаконного сына Генриха VII Люксембургского; но, увы, мнения этого никто не разделял. Он избрал себе титул трибуна, носил пурпуровую тогу и жил в Капитолии, на развалинах храма Юпитера. Мой друг Петрарка всячески превозносил его за то, что он восстановил древнее величие Италии. Он мог бы быть выигрышной пешкой на нашей шахматной доске, но при том лишь условии, что надо было продвигать ее вперед разумно, а не строить на ней одной всю свою игру. Два года назад его убили братья Колонна, потому что Альборнез опоздал прислать ему помощь. Все приходится начинать сызнова, и о возвращении в Рим теперь нечего и думать, особенно когда там такая смута, какой никогда раньше не бывало. Видите ли, Аршамбо, о Риме следует мечтать всегда, но никогда туда не возвращаться.
Что же касается Константинополя... О, на словах мы куда как продвинулись с этим делом. Император Палеолог готов нас признать и дал нам торжественное заверение: он даже прибудет в Авиньон, дабы преклонить пред нами колена, если только сумеет выбраться из своей обкорнанной империи. И условие он ставит нам лишь одно: пусть, мол, ему пришлют войско, чтобы он мог расправиться со своими врагами. В теперешнем своем положении он согласился бы признать первого попавшегося деревенского кюре, лишь бы ему дали пять сотен рыцарей и тысячу ратников...
Ага! И вы тоже удивляетесь! Ежели единение христианского мира, ежели объединение церквей зависит лишь от такого пустяка, так почему бы не отрядить в греческое море столь малую горстку людей? Э, нет, э, нет, дорогой мой Аршамбо, вот этого-то ни в коем случае мы и не можем сделать. Потому что мы не можем как следует экипировать людей и нам не из чего выплачивать им жалованье. Потому что мы пожинаем плоды нашей прекрасной политики; потому что, желая обезоружить наших хулителей, мы решили все реформировать и вернуться к чистоте, каковой славилась первоначальная церковь... Какая первоначальная? Надо иметь немалую смелость, чтобы утверждать, что я, мол, знаю какая! И какая тут чистота? Ведь даже среди двенадцати апостолов нашелся один предатель!
И для начала отменяется пользование доходами с аббатств и бенефициями, если это не сопровождается попечением о душах человеческих... коль скоро «овечки должны быть пасомы пастырем, а не корыстолюбцами», и велено лишать принятия Святых Тайн тех, что сбирают богатства... «будем подобны сирым...», и запрещается взимать налоги с уличных женщин и игры в зернь... да-да, мы даже такими мелочами не брезгуем, ибо при игре в зернь произносят богохульные слова; никаких нечистых денег; не будем наживаться на грехе, так как, превращая его в торговую сделку, мы лишь способствуем распространению его и выставляем его напоказ.
А в итоге всех этих преобразований казна оскудела, ибо чистые деньги притекают тоненькой струйкой; число недовольных умножается, и всегда находятся фанатики, проповедующие, что Папа-де еретик.
Ах, если правду говорят, что дорога в ад вымощена благими намерениями, то наш дражайший Папа замостил изрядный кусок!
«Достопочтенный брат мой, откройте мне все ваши мысли, не скрывайте от меня ничего, даже если вы хотите в чем-либо меня упрекнуть».
