– Через четверть часа, – сказал викарий Гиацинту, как только опустили Марцио, – ты повторишь пытку cum squasso[40]. Если он захочет пить – дать ему воды с уксусом; – и, говоря это, он встал и хотел уйти.!
– Викарий! – произнес Марцио слабым голосом, удерживая слезы – если я сознаюсь во всем, могу я надеяться на одну милость?…
– Сын мой, – с нежностью сказал викарий, поспешно подхода к нему – я сделаю все, что могу: я буду просить за тебя вице-короля. Герцог великодушен и щедр на милости. Нотариус! запишите скорей, что обвиняемый согласился во всем сознаться, значит обвинение справедливо. Это огромный шаг вперед в процессе, и которого уже нельзя скрыть. Ну, сын мой, так ты говоришь?…
– Милость, о которой я хочу просить, может быть не такая, как вы полагаете…
– Чего ж ты хочешь? Говори скорей, милый мой, открой мне свое сердце, все равно, как если б ты исповедывался своему родному отцу.
– Я желал бы, чтоб меня тотчас казнили, как только я сознаюсь в своих преступлениях.
– В этом без сомнения тебе не откажет милостивейший вице-король… и я помогу тебе…
– Только я желал бы умереть не на виселице… а чтоб мне отрубили голову…
– Если ты только этого хочешь, – вмешался Гиацинт, который не мог заставить себя молчать, когда говорилось о вещах, близко относившихся к его ремеслу, – у вице-короля сердце Цезаря в подобных случаях…
– Молчать! – строго крикнул викарий – это не твое дело!
– А я думал, что это-то именно и есть мое дело… должно быть, я ошибся… извините, Эчеленца!..
– Слушай, – обратился викарий к Марцио: – что касается до первой твоей просьбы, – тотчас же быть казненным, будь спокоен, я это беру на себя; но о второй надо испросить разрешения вице-короля: это не малое преимущество – иметь отрубленную голову! Это преимущество принадлежит здесь одним дворянам, которые очень держатся за свое право: но для тебя я готов сделать всё и буду лично просить вице-короля… Ну, говори же, сын мой… что ты хотел сказать…
Марцио склонил голову на плечо, и из закрытых глаз его потекли слезы… вырванные пыткой…
– Говори же; друг мой, – продолжал викарий, – не бойся… сознавайся…
Марцио, казалось, был в усыплении и не отвечал. Тогда викарий сурово схватил его за руку: он вздрогнул, открыл глаза и болезненно спросил:
– Чего вы хотите от меня?
– Исполни свое обещание, исповедуйся.
– Как?! сейчас? А где же священник?
– Тут дело идет не об исповеди церковной; ее ты сделаешь позже, друг мой; теперь нужна исповедь перед судом.
– В чем же я должен исповедаться?
– Как, в чем! В том, что я прочел тебе, друг мой; хочешь, я еще раз прочту?
– Ох! нет, хорошо, я стою смерти…
– Так сознавайся же скорей и согласись, что обвинительный акт верен.
– Хорошо, всё что хотите, лишь бы мне скорей умереть.
– Попробуй-ка, миленький мой, не можешь ли ты подписать бумагу: ребята, дайте-ка мне перо… да смотрите, чтоб оно было хорошо очинено… обмакните его хорошенько в чернила… Возьми, Марцио, и если в жизни у тебя не было счастья, покажи, что у тебя есть характер перед смертью.
Но пальцы Марцио, неподвижные от боли, выпустили перо из рук; и он, судорожно зевнув, проворчал:
– О, как лесные убийцы добрее судебных убийц! я не могу подписать…
– И в правду, Гиацинт, ты мог бы обойтись с ним почеловечнее!.. – сказал викарий палачу с упреком.
– Что вы говорите, эчеленца? Я сделал всё так нежно, что если б мне пришлось вас пытать, я не мог бы поступить ласковее.
Викарий, весь поглощенный Марцио, не обратил внимания на последние слова. Когда все его усилия не могли заставить Марцио подписать, он велел закончить обвинительный акт обыкновенной формулой, заменяющей подпись обвиняемого. Когда бумага была подписана и запечатана, он положил ее себе на грудь и, обращаясь к сторожам, сказал:
– Заботьтесь об этом несчастном: помните, что он такой же крещёный человек, как и вы, и что если человеческий суд не может простить его, то божеский может это сделать. И кто знает? может, его заступничество пригодится и нам на том свете: не забывайте о добром разбойнике на кресте. Дайте ему вина, бульону – смотрите, не лишайте его ничего, надо, чтоб он еще покуда побыл среди нас.
Марцио впал в прежнее летаргическое состояние.
Ну, не добрый ли человек этот викарий? Он истинно полюбил Марцио; и полюбил его по многим причинам, из которых одна была лучше другой: из-за него он возымел случай явиться торжествующим перед вице-королем; из-за него он надеялся возвратить его потерянную милость; из-за него он мог дать щелчок своему ненавистному помощнику. Как же ему было не полюбить Марцио от всей души?
Беатриче любила осеннее солнце, когда оно на закате бросало длинные тени… Часто она отправлялась с донной Луизой, которую полюбила как сестру и уважала как мать, гулять по улицам Рима, сопровождаемая лакеями, по обычаю знатных римских патрицианок. Раз как-то, гуляя без цели, они направились с площади Фарнезе в одну из выходящих на нее улиц. На середине этой улицы взгляд Беатриче остановился на большом здании без оков, с одною только дверью, которая была до того низка, что надо было сильно согнуться, чтобы пройти в нее.
Над дверью был высечен из мрамора Христос, с распростертыми руками, словно говоривший страдальцам, которые сходили в нее: «когда страданья будут одолевать тебя, если ты невинен, вспомни, что я пострадал невинно; если ты виновен, знай, что когда бы ты ни обратил ко мне свое раскаявшееся сердце, мои объятия готовы принять тебя».
В этот день дул сирокко[41] и воздух был полон влажных испарений. Стены были мокры от сырости. Беатриче смотрела на это более обыкновенного мрачное здание и, узнав, что это тюрьма Корте-Савелла, взяла за руку свою невестку и проговорила;
– Не правда ли, она точно плачет?
– Кто?
– Эта тюрьма.
– Конечно, много проливается слез в ней; и если б избыток их проник сквозь стены, я не удивилась бы этому.
– А эта трава в трещинах! Это точно молитвы заключенных, которые с трудом пробиваются сквозь стены?…
– Да. И так же как трава эта лепится по стенам, обдуваемая ветром и палимая солнцем, так молитвы заключенных обращаются к прохожим, чтоб напомнить о тех, которые страдают в этих стенах, и вызвать к ним сожаление.
– Луиза! А зачем эти мешочки спущенные на веревках?
Проходивший в эту минуту римский плебей, с размашистыми движениями и всегда готовый на острое словцо, услышав вопрос молодой девушки, ответил мимоходом:
