Зимой выдали замуж Изабель дю Пасси. В самый срок: девица все чаще и охотнее выслушивала шутки и нежные слова Юмбера де Брассона.
– Изабо, он младший сын, у него ничего нет…
Капризница уперлась, как овца в воротах:
– Мне это не важно.
Только у дамы Филомены хватило духа заявить напрямик:
– Дамзель дю Пасси, не витайте в облаках. Де Брассон жениться не собирается.
Изабо убивалась так, словно овдовела, и Констанция непременно заставила бы непутевого оруженосца оценить выгоды освященного церковью союза с ее протеже, но за любимчика вступился князь, заявил, что не станет обязывать неопытного юношу доедать многими надкусанный пирог.
Избранником Изабо стал Эвро де Бретолио. Счастливчик был не молод, не богат и не особо пригож: с толстым брюхом и тонкими ногами, бледный, с жирными черными прядями, свисающими на низкий, прыщавый лоб. Но заполучить руку прекрасной дю Пасси ему очень помогло то, что из всех мужчин, заглядывавшихся на Изабель, он все же оказался самым молодым, богатым, красивым и – что уж скрывать! – единственным, готовым жениться на девице после скандальных разоблачений, связанных со свержением Домфорта. Но даже Бретолио, и тот моргал, сопел и упорно отмалчивался, пока Констанция не пообещала дать в приданое подруге мельницу на притоке Оронтеса и виноградник на южном склоне.
Изабо поплакала и решилась. Ей уже стукнуло семнадцать, сидеть и дальше в девках было нестерпимо. С каждым годом делалось все страшней, что жених получше так и не посватается, а хотелось свое хозяйство, хотелось стать уважаемой, полноправной дамой, а больше всего мечталось побыть невестой, красоваться перед аналоем разряженной, окруженной восхищенными гостями, после венчания и на свадебном пиру принимать поздравления, подарки и похвалы и оказаться наконец-то с мужчиной в постели без опаски позора. Констанция устроила праздничную трапезу с акробатами и жонглерами. Пусть Изабо будет счастлива и ни в чем не корит свою госпожу.
Весна, несущая столкновение с Византией, началась раньше, чем обычно. Еще до Пепельной среды зацвели фисташковые деревья, даль зазеленела дымкой набухающих почек, от мартовских дождей и тающих горных снегов Оронтес вышел из берегов, и пастбища обратились в болота. На рассвете оглушительно пели и щебетали птицы, по утрам пелена белого тумана покрывала скалы, повисала на раскидистых серебристых оливах, лишь верхушки кедров и кипарисов прорывали облачный покров. Яркое дневное солнце испаряло белесую ночную изморозь на южных склонах холмов. Оживали нагие виноградники, блестели лавровые рощи, от земли воскурялся пар и шел сырой почвенный дух, над прошлогодним жнивьем носилось пронзительно каркающее воронье, среди олив и тополей мелькали газели и антилопы, в лазурном небе парили орлы. С каждым днем изумрудную зелень лугов все ярче пятнали алые и фиолетовые анемоны.
Растущее во дворе лимонное дерево дотянулось до окна опочивальни, зацвело и наполнило комнату благоуханием. Очищенная Великим постом, оттаивала и возрождалась душа, уповая на долгожданное Пасхальное торжество надежды.
В Пальмовое воскресенье женщины увили освященными, украшенными листьями пальм стенные распятия, очаги каминов и изголовье княжеской кровати. Теперь, с окончанием Великого поста, на ее ложе вернется Раймонд. Торжественные Пасхальные литургии отметили воскресение Христа и, несмотря на неведомое грядущее, а может, именно поэтому, все пировали, распевали праздничные гимны, преподносили друг другу подарки и отчаянно веселились, заглушая тревогу. В мистериях, разыгрываемых фиглярами на площади перед часовней, появился новый персонаж – нелепый и бестолковый греческий император, который сначала всем угрожал, а в конце представления неизбежно терпел позорное поражение.
Огромный олень замер на верхушке горы, держа на разветвленных рогах слиток закатного солнца. Осторожно, стараясь не спугнуть великолепное животное резким движением, Иоанн протянул руку за спину, нашарил в колчане стрелу, вытащил, но, ослепленный светилом, сделал неловкое движение и поцарапался отравленным железным наконечником. Покрылся холодным потом от досады, уставился на выступающую из пораженной ладони кровавую пену:
– Димитрий, не мешкая, залей рану вином!
Преданный оруженосец поспешно выдавил из пореза отравленную кровь, щедро искупал руку в вине, свел края ранки и заклеил пластырем из тончайшей кожицы. Иоанн даже не поморщился.
Могучий рогач давно ускакал, солнце скрылось за горным хребтом, в Таврских горах тут же стемнело, поднялся резкий апрельский ветер. Императора знобило.
В плохом настроении он вернулся в Аназарбскую крепость. Голодный, поспешил за накрытый стол. Старший медик с поклонами попросил разрешения снять пластырь и осмотреть рану.
– Не надо, – отказался василевс. – Яд весь вышел, перевязка охраняет руку от заражения, чем меньше ковыряться, тем лучше.
Когда подали засахаренные цукаты и пахлаву с фисташками, Иоанну показалось, что место пореза заныло.
Ночью Порфироносный уже не мог спать. Маленький, сморщенный, Его Царственность возлежал на высоких подушках, над почерневшей рукой поочередно склонялись придворные врачи и при свете множества свечей рассматривали увеличивающуюся на глазах опухоль.
– Разрезать, Багрянородный государь, немедля открыть нарыв! – потыкав пальцем вздутую, натянутую кожу, заявил опытный целитель Арсений.
Ему возразил молодой лекарь Теофил:
– Опухоль не созрела. Следует еще немного выждать!
Иоанн не сдержался, застонал. Напуганные медики решили резать. Снова давили кровь, она выходила с гноем, но чем больше мяли и щупали августейшую руку, тем сильнее она раздувалась. Растерянные эскулапы отошли на другой конец покоев и там держали консилиум. Слов было не разобрать, но до василевса доносились их раздраженные препирательства.
Иоанн вспомнил, как несколько лет назад тяжко болел, и его уже причастили, и как он, гордо носящий титул Верного во Христе, принес тогда обет в случае выздоровления совершить паломничество в Иерусалим. Даже приготовил в дар храму Гроба Господня лампаду в двадцать талантов. В тот раз он выздоровел и, по множеству причин, тогда казавшихся неотложными, был вынужден откладывать исполнение обета вновь и вновь. Император – хозяин империи и потому не хозяин самому себе. В этом году, наконец, собрался исполнить обещание, но тут король Фульк умолил не вводить греческую армию в Палестину, пощадить его разоренные постоянными войнами земли. Не мог же Порфироносный и Равноапостольный император явиться в Святой город одиноким путником! Пришлось скрепя сердце отказаться от мечты юности. Так Иоанн и не узрел Святого града.
