– Тяжко на твою маету смотреть. И далась ему Киликия-то.
– Грануш-джан, это в нас с тобой страх и слабость говорят.
Старой армянке не понять объяснений Раймонда, что следует стремиться увеличить свои владения, иначе упущенными возможностями воспользуются враги и миролюбивый и нерешительный государь вскорости останется безземельным.
Мамушка склонилась к очагу, кинула в огонь что-то, судя по поднявшейся вони – волосы или перья, и забормотала по-армянски:
– За нашим домом море, за тем морем поле, в том поле сена стог, в том стоге семь пучков, в семи пучках по семь колос, в семи колосьях семь зёрен, зёрнышко-зерно, выкатись, звезды в ночи, вода на рассвете… – и дальше что-то быстро, неразборчиво.
– Ты что, Грануш-джан, колдуешь, что ли? – поежилась Констанция.
– Еще чего! Напевами тоску твою снимаю, боль твою уношу.
– Татик-джан, ты бы лучше время поторопила. Мочи нет ждать.
– Если бы время бежало так, как тебе хочется, ты была бы уже старухой.
Время ожидания так мучительно, что должно засчитываться Констанции вместо пребывания в чистилище. Лучше бы она проспала все отсутствие супруга и проснулась, когда заскрипит мост, впуская огненного Буцефала, лучше бы сама неслась в бой с обнаженным мечом, чем бродила от бойницы к бойнице и часами выглядывала возвращающееся войско, облокотившись на парапет. Все падало из рук, и дни, предназначенные для любви и счастья, напрасно тянулись в невыносимом ожидании. Что будет с ней, если?.. Мысль эта так устрашала, что княгиня не смела додумать ее до конца.
Мост наконец опустился, и она помчалась навстречу, не замечая, что повязка слетела и рассыпавшиеся волосы взметнулись за спиной золотым ореолом. Любимый спрыгнул с коня, схватил и закружил ее. Каждый раз в его руках она замирала от счастья.
– Смотри, душа моя, что я привез!
Да ничего ей не надо, помимо него самого! Она уже знала, что византийская армия оттеснила Раймонда из Киликии, и гнала, и преследовала антиохийцев чуть не до самых стен Антиохии, а греческий флот разорил прибрежные владения княжества и безнаказанно отплыл на Кипр. Господи, что толку в смерти одного императора, если и следующий немедленно превращался в заклятого врага? Но главное – возлюбленный вернулся цел и невредим.
Оруженосцы притащили из обоза неподъемные тюки, распутали ремни и прямо на плитах двора расстелили огромный, вишнево-зеленый, дивной красоты ковер. Внутри оказались горы чеканных украшений, свитки книг, шелковые ткани, серебряные светильники изумительной армянской работы… Констанция восторженно ахнула. Тут достаточно добра, чтобы расплатиться с туркополами или выкупить пленных! А рядом еще много-много тюков! Какие чудесные трофеи!
– Мы можем построить церковь. Я хочу отблагодарить Всевышнего, что ты вернулся ко мне, любовь моя.
– Ну-ну, – Раймонд привычным жестом потрепал жену по макушке. – Церковь подождет. У меня в Саоне донжон осыпается, в Бюрзее срочно требуется возводить вторую стену. Но выбери себе что-нибудь по вкусу.
Он был щедрый и любил баловать ее. Констанция нерешительно перебирала перстни с самоцветами, переливающиеся жемчужные ожерелья, тусклые кубки, золотые тазики, застежки из слоновой кости, черепаховые гребни, филигранные пояса, рубиновые и изумрудные серьги, воздушные одеяния, солонки в виде башен. Жаль, что реки перепутанных и порванных цепочек годились только на переплавку, а из воздушных материй многие оказались рваными. Подоспела задыхающаяся мамушка, Констанция показала ей пурпурную кисею, расшитую золотом и жемчугом:
– Татик-джан, взгляни – какое чудо!
Грануш уставилась на сокровища, сдавленно охнула, склонилась, вытянула из груды добра тяжелый молитвенник с вытесненной на кожаном переплете армянской вязью. Рядом валялся усыпанный рубинами и изумрудами золотой крест, окончания креста ответвлялись, подобно веточкам. Такой «проросший» крест мог быть только армянским. Трясущаяся рука Грануш указала на темное пятно на ковре, уже обсиженное мухами. К пятну прилип клок длинных черных волос. Констанцию затошнило, прозрачная паутинка-накидка выпала из рук.
Они впервые поссорились.
– Мадам, я решаю, кто наши враги! Армянская бабка в роду еще не делает всех киликийцев нашей верной опорой! Армяне воевали на стороне ромеев, заодно с ними. Я что, должен разбирать, кто на меня нападает? – ревел Раймонд, пересекая залу из угла в угол быстрыми шагами. – Это было сражение, и мы в нем победили. И да, мы их всех убили, а кого не убили, тех взяли в плен! А то вы не ведали, как поступают с врагами?
Князь легко впадал в бешенство. Как-то он с такой силой хватил кулаком по морде жеребца, что несчастное животное рухнуло замертво. До сих пор его ярость никогда не обращалась на супругу, а сейчас он хрипел и так бешено сжимал кулаки, что, того и гляди, лопнут золотые кольца на пальцах. Констанция стиснула руки и не позволила себе отступить, когда Раймонд надвинулся на нее:
– Но это женские вещи, церковная утварь. Там… – она запнулась, – там кровь и волосы…
– Я – солдат, – Раймонд навис над ней, уставился ненавидящим взглядом, словно на Имадеддина, и процедил: – У меня армия, которая ожидает и заслуживает трофеев. Я обязан защищать княжество, мне позарез нужны крепости, а это значит – платить каменщикам и строителям. Мои товарищи годами сидят закованные в мосульских казематах, я вижу их во сне каждую ночь. Я заберу любую добычу, которая идет мне в руки. Понятно?
Он не заставит ее опустить глаза. Никто больше не посмеет обидеть ее и не принудит молчать! Она давно уже не беззащитный ребенок. И Констанция не отступала и не сдавалась, хоть ей и хотелось вжаться в стену:
– Грабить мирных жителей? Сам патриарх Эмери сказал, что Господь наказывает нас за наши грехи!
Раймонд в ярости пнул табурет, зашипел, брызгая на нее слюной:
– Невинных, Констанция, на этой земле нет, даже нашу священную войну ведут только грешные смертные. И «мирных» жителей тут нет. Здесь есть либо мои подданные, которые платят мне налоги и всемерно меня поддерживают, либо подданные моих врагов, которые льют со стен на моих воинов кипящее масло, понятно? Есть те, кто бок о бок со мной в бою, а все остальные помогают моим врагам и делают это на свой страх и риск. Я убью любого, кто сопротивляется мне, а там уж Господь сам в День века своих распознает.
Подошел к гобелену, на котором были вышиты крестоносцы, карабкающиеся на стены святого Иерусалима, и мусульманские воины, осыпающие их стрелами с этих стен.
– После взятия Иерусалима твои великие герои предали мечу всех басурман и сожгли всех евреев, потому что те сопротивлялись и наотрез отказались сдать город, хотя им предлагали. Их сопротивление убило множество рыцарей. Зато последующие города сдавались куда поспешнее и без лишних жертв. – Повернулся к ней. – Когда твой дед Бодуэн вместе с Жосленом I подавляли армянское восстание в Эдессе, они с твоих обожаемых армян три шкуры снимали, плевать им было, что оба были счастливо женаты на армянских принцессах. Но иначе Эдесса не была бы нашей. Но они в твоих глазах герои, да? Только мне надо воевать с твоего разрешения? Ты реши, с кем ты. Самая подлая вещь – это осуждать тех, кто борется за тебя, кто вместо тебя несет все тяготы и все бремя грехов.
