– Вы уж меня извините, – невинным голосом продолжала Елена. – Давеча моя госпожа видела ваше представление, здесь, на рынке, и расспрашивала вас об одном докторе. А сегодня ночью ей стало плохо, и она послала меня сюда, чтобы вы сказали, где можно найти того доктора…
– А-а… Ваша госпожа, верно, это та красавица индианка, которая вчера была к нам очень щедра… – Объехав с цирком множество стран, Иеффай без труда мог по внешности человека угадать любую национальность. – Да неужели твою госпожу ночью свалила холера? Вчера она выглядела здоровой!
– Никто не знает, что с ней, – отрывисто ответила Елена. – Вся надежда на молодого доктора с парижским дипломом.
Иеффай пожал плечами:
– Раз вся надежда только на него… Доктор снимает комнату в Подколокольном переулке, в пекарне, у самого пекаря. Дерябин, кажется, фамилия хозяина. Только вряд ли вы сейчас доктора дома застанете. Наверняка он в больнице.
«Вот ведь досада! – посетовала про себя виконтесса. – Я только что проходила мимо пекарни Дерябина!» Она поблагодарила карлика и протянула ему серебряный полтинник, но циркач наотрез отказался.
– Мы берем деньги только за выступление… Мы – не нищие!
Елена торопливо удалилась, а он продолжил возиться со скрипкой и зонтиком, которые никак не хотели соединяться в одной целое.
– Как это тебе нравится, Геракл? – рассуждал он при этом, протяжно выпевая слова. – Она себе думает, что Иеффай – простак, ярмарочный дурачок! Она напрасно это себе думает! Служанка за просто так, за несколько слов дает мне полтинник! Либо Москва настолько разжирела, что у служанок денег куры не клюют, либо она вовсе не служанка. Такие-то дела! А кто она тогда? И откуда она знает про нашу вчерашнюю индианку? Вот была красавица, брат Геракл! Ради таких красавиц мужчины делают всякие безумства… И, боже ж мой, я себя спрашиваю: зачем всем этим дамам вдруг позарез понадобился мой Глеб! Скажешь – холера? Да, холера не любит шутки шутить… Холера – дама серьезная, она строгая дама! Она хватает тебя за шею, потом за бока, а потом – ап! – и укладывает в яму. Она большая грубиянка, эта холера…
Так как атлет всегда молчал, что бы ему и при нем ни говорили, Иеффай за время их совместных странствий сделался чрезмерно болтлив. Тишины он не любил.
– Ты меня спросишь, почему я не взял у нее денег? Да еще в такой ненастный день, когда мы рискуем своим здоровьем и когда нам от публики вряд ли много перепадет? На это я тебе отвечу, брат Геракл, что…
В этот миг Иеффай впервые за все время своего монолога взглянул на Геракла и обнаружил, что тот застыл, как в столбняке, глядя вслед удаляющейся незнакомке, чей серый плащ мелькал в самом конце переулка. А если бы он взглянул на своего партнера раньше, во время беседы с мнимой служанкой, то имел бы возможность наблюдать, как равнодушный к любым проявлениям внешнего мира атлет смотрел на незнакомку с выражением самого инфернального ужаса на лице.
– Тебе так понравилась эта служанка? – осторожно поинтересовался карлик, проследив за взглядом атлета. – Она и вправду красива, хоть уже и не девчонка. Но ты, брат Геракл, не забывай, что мы пришли сюда не с барышнями знакомиться, а зарабатывать на хлеб насущный…
Геракл, никак не комментируя это замечание, встал с ящика с гирями и размашисто зашагал в ту сторону, где мелькнул за поворотом переулка плащ незнакомки.
– Эй, куда?! – в панике закричал Иеффай. – А ящик?! Что за шарлатанство?! Мне же не поднять этот ящик!
Но атлет уже исчез из вида.
– Ай, сумасшедший! – в отчаянии всплеснул руками карлик. – Как ты, глупый Иеффай, можешь теперь говорить, что разбираешься в людях?! Ты думал, это скала, кремень… Надежный товарищ! А он оказался сухой соломой – упала на него искра, и он ф-фу! Вспыхнул и сгорел!
Зонтик и скрипка, словно сочувствуя его горю, внезапно перестали сопротивляться, и Иеффай собрал их, наконец, воедино. Встав на ящик с гирями, чтобы быть заметнее в толпе, карлик начал играть грустную еврейскую мелодию. Было что-то сказочное в маленькой фигурке Арлекина, стоявшего на ящике, украшенном наивными аппликациями, в резких и жалобных звуках скрипки, словно негодующей вместе со своим владельцем на покинувшего их великана. В стоявшую рядом шляпу, куда до этого сыпались только капли дождя, начали падать мелкие монеты.
* * *
Фрол Матвеевич ничуть не удивился тому, что его спрашивает о Глебе незнакомая женщина. Слух о том, что в доме булочника снимает комнату молодой доктор из Парижа, который лечит холерных, быстро распространился по всему околотку, не без помощи тетушек-приживалок, обитавших под кровом Дерябина.
– Здесь он живет, здесь, – ободрил булочник Елену, – да только Глеб Ильич очень занят, не знаю, когда и ждать его! Тут ведь беда случилась неподалеку, у Белозерских, в том доме, что у Яузских ворот. Холерой заболел родной брат Глеба Ильича…
– Вот как… – виконтесса, пораженная известием, растерянно вертела в руках перчатки.
– Если у вас дело срочное, я отпущу сына, пусть проводит вас, – предложил пекарь, видя замешательство гостьи.
– Нет, не стоит… – пробормотала она. – Я знаю, где этот дом…
«Явиться туда просительницей, когда я хотела вернуться в этот дом победительницей, полностью разорив дядю? Просить о помощи как о милости? Пусть не самого дядю, но его сына… Что из того – ведь он тоже Белозерский, да и потом, судя по всему, позабыл о своих планах мести! Нет, просить невозможно! Немыслимо, после всего, что я вынесла… Но как же быть с Майтрейи?» Она терзала перчатки, вовсе не вязавшиеся с ее скромным нарядом, – ажурные, из тончайшей саксонской кожи. «Эта маленькая дурочка возомнила, что умирает от любви к моему кузену! Она так впечатлительна, что, чего доброго… Я не могу вернуться ни с чем и посмотреть в ее глаза!»
Она взглянула на Дерябина, почтительно ожидавшего ее слов. Проницательного пекаря не обманул ее костюм, и дело было даже не в перчатках, которые горничная из богатого дома могла получить в подарок от госпожи, купить или попросту украсть. Руки, терзавшие перчатки, были слишком миниатюрны и белы и безнадежно разоблачали весь маскарад.
– Мне кажется неудобным беспокоить доктора, когда он занят больным братом, – обратилась она к пекарю. – Но, если это возможно, передайте ему записку. Дело очень важное и касается его лично…
…Через несколько минут сынишка пекаря бежал к дому князя Белозерского со спрятанной в картузе запиской. Кроме адреса, в ней была всего одна фраза: «Майтрейи умирает!»
* * *
Чиновник Третьего отделения Дмитрий Антонович Савельев нанес визит Илье Романовичу в самый неподходящий момент. Князь был убит горем. Любимый сын Борис находился в критическом состоянии, уже сутки корчился от боли и был бледен, как покойник. Надежд на молодого доктора, которого вчера привез Архип, князь не возлагал никаких. Белозерский думал увидеть маститого профессора, солидного, убеленного сединами старца. Вместо этого перед ним оказался тощий, бледный мальчишка с угрюмым выражением лица, в старом потертом сюртуке. Князь ни слова не сказал врачу, чей вид немедленно вызвал у него недоверие и неприязнь, а только в сердцах махнул рукой и ушел к себе в кабинет. «Старик совсем спятил! Мозги, видать, уже высохли! – честил он про себя Архипа. – Схватил и привез какого-то молокососа! Небось, студента еще, а не настоящего врача… А где настоящего-то взять в такую проклятую пору?! Пропал мой Борис!»
