Тангейзер решил держаться бодро.
Он повернулся к Борсу, который осматривал свое длинное ружье.
— Ты взял с собой воск? — спросил Тангейзер.
Борс поднес палец к уху, показывая, что оно залеплено.
— Что-что?
* * *
Понедельник, 21 мая 1565 года
Высоты Санта-Маргарита — равнина Гранд-Терре
Как то было угодно Аллаху, они бились лицом к лицу шесть часов. В лучах клонящегося к западу солнца тела измотанных противников отбрасывали вытянутые тени, пляшущие по залитой кровью равнине, будто бы не просто люди, но и их духи были одержимы военной лихорадкой. И все это было лишь увертюрой к драме, которая пока не началась.
Аббас бен-Мюрад, ага Сари Бейрака, сидел на угольно-черном арабском коне во главе своего отряда, невольно отмечая, что среди мертвых тел, разбросанных по полю, словно белье для просушки, соотношение верных к неверным не меньше десяти к одному. Само по себе это было понятно. Нет большего счастья, чем умереть за Аллаха, служа шаху Сулейману, Спасителю всех народов мира. Но шпионов, которые уверяли Мустафу, будто бы он возьмет Мальту за две недели, следует лишить жизни. Аббас не дрался с франками со времен венгерской войны, которая была несколько десятилетий назад. В Драве они вырезали австрийцев Фердинанда[70] подчистую, а головы их командиров отправили в Константинополь запечатанными в глиняные горшки. Когда в тридцать восьмом Фердинанд осмелился восстановить свою власть в Буде, кампания Сулеймана в Данубе была просто загородной прогулкой. Но эти рыцари Иоанна Крестителя, дети шайтана, — совсем другое дело.
Двух рыцарей, француза и португальца, захваченных в плен под Зейтуном в субботу, тридцать часов пытали самые опытные палачи Мустафы, и ни один не проронил ни слова, не считая молитв их богу. Но в итоге они разговорились, каждый из рыцарей, независимо друг от друга и совершенно не подозревая о признаниях другого, и поклялись, что самое слабое место в христианской защите — бастион Кастилии. На самом же деле (дневной штурм ясно свидетельствовал об этом) Кастилия была самым укрепленным бастионом во всей стене.
Аббас бросил взгляд на старика раба, все еще болтающегося на перекладине над равниной, словно марионетка из какого-то дьявольского представления. Эта казнь была варварским оскорблением, которое Аббас принял сначала за пустую браваду. Но когда ворота крепости распахнулись и отряд рыцарей устремился на янычаров, сокрушая их мечами и булавами, эта иллюзия рассеялась. Псы ада атаковали с такой безумной дикостью, что казалось, у янычаров нет иного выбора, как отступить. Они не отступили — несмотря на цену, которую пришлось заплатить, тюфекчи были готовы драться до последнего воина. Честь была спасена, рыцари ценой невероятных потерь отброшены назад. Рыцарей оттеснили к стальной площадке рядом с откидным мостом. Долгий день подходил к концу, Аббас сидел и смотрел на беспорядочную мешанину из пыли, ружейного дыма, доспехов, огненных вспышек мушкетов и клинков, слышал жалобные крики тех, кто лишился конечностей или оказался с распоротым животом. Жесткая запекшаяся глина равнины превратилась от крови, мочи и пота в мокрое красное болото. И, поскальзываясь на этой грязи, каждая сторона пыталась в открытом бою взять верх над врагом.
Аббас, все еще ожидающий приказа вступить в схватку, обернулся посмотреть на своих людей. Как он и предполагал, они стояли с бесстрашным видом, жаждущие действия. Но солнце уже тронуло край холма на западе — холма Скиберрас, кажется, — и, если в ближайшее время приказа не будет, они не прольют крови, во всяком случае сегодня. Его помощник взмахнул рукой, и Аббас развернул жеребца. От золотого шатра Мустафы-паши спускался по склону холма гонец.
Мустафа был эфенди-яроглы. Его предок нес военное знамя пророка во время завоевания Аравии. Хотя ему было семьдесят, о его личной храбрости ходили легенды, так же как и о его бешеном нраве и пренебрежительном отношении к человеческой жизни. Мустафа лично усмирял рыцарей Иоанна Крестителя на Родосе в двадцать втором году, когда лишь монаршая милость молодого Сулеймана спасла орден от полного уничтожения. И собаки отплатили за благодеяние сорока годами набегов, по большей части на мусульманских паломников и купцов. Теперь настало время исправить ошибку. Крепость псов ада будет сровнена с землей, и только их великий магистр будет стоять перед падишахом на коленях, закованный в цепи. Но достичь этого не удастся за две недели. Мрачная мысль посетила Аббаса: как бы не пришлось воевать все два месяца.
Он еще раз оглядел поле битвы. Ров под крепостью христиан глубок, стены просто чудовищны. Фортификации грубые, но основательные и убедительные. Виселица над бастионом снова привлекла его внимание. Говорят, что души умерших людей могут проникать в сны живых мужчин и женщин этого мира. Захочет ли кто-нибудь, подумал Аббас, чтобы в его сон прокралась душа повешенного раба? Или янычаров, залитых алым жаром идущего на закат солнца? Облако пыли, взбитое гонцом, приближалось. Аббас знал, что он несет приказ атаковать. Он жестом подозвал к себе полкового трубача. Вытащил из ножен меч. Пробормотал вполголоса:
— Возношу мольбы и благодарности Аллаху, Господу всех миров, сострадательному, милосердному судье. В день Страшного суда Тебе одному мы поклоняемся, у Тебя одного просим защиты. Веди нас праведным путем. Путем тех, кого Ты благословил Своей милостью, но не тех, на ком лежит Твое проклятие, не тех, кто сбился с пути…
Часть вторая
МАЛЬТИЙСКАЯ ИЛИАДА
Понедельник, 4 июня 1565 года
Монастырь Святой Сабрины, Рим
Людовико проделал путь из Неаполя в Рим за три дня. Дорога была пыльная и изнуряющая. Анаклето скакал рядом с ним. Они молились на ходу; народ в селениях, которые они проезжали, кланялся им, кажется, принимая за карателей, вызванных для некоего спешного дела, о сути которого лучше не знать. Они проехали бесчисленное множество языческих катакомб и погребений, оставшихся от громадной силы, ныне погруженной в забвение. Они ели прямо в седле и потеряли счет лошадям, загнанным по дороге, да и выносливость самого Людовико тоже подверглась немалому испытанию. Однако же это было кстати, ему требовалось закалить себя перед грядущими испытаниями.
Улицы Рима, бурлящие под звездами жаркой летней ночи, показались Людовико, дошедшему до крайней степени измождения, более, чем когда-либо, похожими на сон и особенно порочными. Он проехал через ворота Сан-Паоло, закрыв голову капюшоном, потому что шпионы кишели повсюду, а он не хотел, чтобы его узнали. На улицах, прилегающих к Тибру, сутенеры и проститутки развязно предлагали ему свои услуги, не обращая внимания на его монашескую рясу и обещая ему юных мальчиков, если таково будет его желание. Ему совали под нос экзотических птиц и животных: попугаев, хрипло выкрикивающих ругательства, паукообразных обезьянок, лемуров, крошечных зеленых ящериц. От ароматов еды, которую продавцы готовили на жаровнях, рот наполнялся слюной, но он не поддался зову желудка. В этом многолюдном ночном Содоме было много того, чему не следовало поддаваться.
