Людовико покончил с сыром и заговорил с Гислери о том предмете, который завел его так далеко: о судьбе Религии, ее месте на общем плане и той роли, которую мог бы сыграть Людовико.
— Мальта? — произнес Гислери. Он был сед, костляв, но в шестьдесят один его разум был острее, чем когда-либо. — Большинство этих дураков не в состоянии найти ее на карте, но в это лето город только и говорит, что о Мальте. Каждый королевский дом Европы желает завернуться хотя бы в клочок одолженной славы. — Он засопел. — Даже Елизавета, королева английских ересиархов, сочла своим долгом заказать мессы во имя спасения рыцарей. Что касается Медичи, можно подумать, что он уже стоит на крепостной стене и машет мечом, а не лежит в постели, ожидая, когда очередной мальчик придет пососать ему член.
— Медичи просто развратник, — согласился Людовико. — Если бы он знал, что я сейчас у вас, он прикончил бы меня. Но он полностью мне доверяет.
— Отлично. — Гислери пожал руку Людовико. — Прекрасно.
Джованни Медичи был Папой Пием IV. Он правил почти пять лет и по своему развитию, умственному и прочему, вообще был недостоин того, чтобы занять престол Святого Петра. Единственной причиной его избрания были три десятилетия, которые он провел, подхалимничая и раболепствуя в кулуарах Ватикана. После трехмесячных заседаний, когда Конклав пятьдесят девятого года оказался в полном тупике, его избрание стало гнусным компромиссом, оплаченным кланом Фарнезе и призванным не допустить к папскому трону Гислери. Медичи не был другом инквизиции. Он снисходительно относился к ересям, открывал врата козлищам и освободил многих инакомыслящих. Испорченный до мозга костей, он назначил сорок шесть новых кардиналов — больше, чем за все прошедшее столетие, — за что каждый из них так или иначе заплатил. И, пытаясь купить себе бессмертие, он потратил миллионы эскудо, вытряхнутые из карманов крестьян, на дальнейшее архитектурное украшательство своей пестрой столицы.
Теперь Медичи был стар и слаб. Его попустительство двойной угрозе, со стороны лютеранства и со стороны ислама, снискало ему множество новых врагов. Самые фанатичные его противники поговаривали о наемных убийцах. Было широко известно, что для ордена рыцарей Святого Иоанна Крестителя в его нынешнем сложном положении он расщедрился на жалкую сумму в десять тысяч эскудо, при том что его уборная была отделана золотыми пластинами. Во времена подобной политической лихорадки доблесть Мальты была живым укором папской праздности. Едва ли Медичи можно было считать сторонником Мальты. И как раз этим Людовико и намеревался воспользоваться.
— Каково настроение среди рыцарей? — спросил Гислери.
— Вызывающее, — ответил Людовико.
— Они могут победить?
— Если на то будет воля Божья, Ла Валлетт считает, что могут.
— А вы?
— Если рыцари так же фанатичны на деле, как и на словах, да, очень может быть, что они победят.
— Для Религии и инквизиции естественнее всего быть союзниками. Меч и книга. — Гислери дернул себя за бороду. — И под эгидой очищенного и возвращенного к жизни Ватикана…
Людовико прервал поток его мечтаний.
— Ла Валлетт не доверяет никому за пределами ордена.
— Включая Медичи?
— Особенно Медичи. Медичи несколько месяцев отказывался принять посланника Ла Валлетта.
— Поверьте мне, Джованни Медичи не протянет и года, — сказал Гислери.
Людовико задумался, откуда у него такая уверенность. Чтобы надеть «кольцо рыбака»,[73] Гислери был готов истребить всех кардиналов до единого. Но выражение лица Гислери не располагало задавать дальнейшие вопросы.
— Если преемник его святейшества, — Гислери имел в виду самого себя, — сможет рассчитывать на орден как на политического союзника, причем одержавший победу орден, он, как герой всей Европы, обретет влияние, какого не было ни у одного Папы уже на протяжении поколений.
Людовико кивнул. Все Папы хотели держать в своей власти орден Иоанна Крестителя: и из-за его военной мощи, и из-за его высокого положения, и еще из-за обширных земель и богатств. Если Ватикан будет править Религией, его власть снова будет не меньше, чем у государей. Но пока что ни один Папа не сумел заполучить этот лакомый кусок.
— Принцы ценят победителей даже выше, чем чистоту крови, и уж точно выше, чем благочестие, — проскрежетал Гислери. — Религия, если уцелеет, будет сочетать в себе все три достоинства. Подобные люди — к тому же уже связанные кровными узами с европейской аристократией — будут просто бесценны. — Его слезящиеся глазки блестели в свете свечей. — Если бы я… если бы Ватикан сумел сделать из Религии союзника и использовать для объединения итальянских правителей, и притом завоевал бы расположение французов, тогда можно было бы постепенно поставить на место Испанию. Затем Италия, по прошествии времени, обрела бы собственное достоинство.
— Рыцари с презрением относятся к спорам в Европе, — заметил Людовико. — Они живут, чтобы сражаться с исламом. Они все еще мечтают об Иерусалиме.
— А вы?
— Я мечтаю об Италии, свободной от иностранных армий, управляемой и объединенной церковью, как и вы. Но вы ни за что не обретете союзников в рыцарях, пока ими управляет Ла Валлетт. Он слишком уж француз и до мозга костей гасконец.
— У вас имеются какие-то соображения на этот счет, — заметил Гислери.
— Мы должны найти способ заставить рыцарей выбрать великого магистра из итальянцев.
Гислери нахмурил брови. И Людовико знал почему. Избирательная система в Религии была самой сложной из всех существующих, направленной на то, чтобы не допустить никакого внешнего давления, особенно со стороны Рима. После смерти великого магистра его преемника требовалось избрать в течение трех дней. Из-за одного лишь этого всей процедурой заправляли только те рыцари, которые в данный момент присутствовали на острове. Но и при таких условиях это были семьдесят два часа разнообразных интриг: подкупов, выворачивания рук, шантажа и невероятных обетов, — для братьев восьми конкурирующих лангов. Как рассказывали Людовико, многие надевали в эти дни маски, чтобы скрыть, кто их союзник. Ведь рыцари, в конце концов, были благороднейшей крови и унаследовали древний порок всех аристократов — одержимость властью. Их запутанная избирательная система, складывающаяся веками, только делала борьбу еще более яростной.
— А такое возможно? — спросил Гислери.
— Сам механизм выборов восходит к Византии, — сказал Людовико. — Каждый ланг собирается в своей часовне и выбирает рыцаря, который будет его представлять. Затем восемь рыцарей назначают председателя выборов. Еще они избирают триумвират, куда входит один рыцарь, один капеллан и один брат-сержант, все из разных лангов. После чего председатель, а также изначальный конклав из восьми рыцарей уже не принимает участия в дальнейшей процедуре. Затем только что назначенный триумвират избирает четвертого члена, а дальше четверо избирают пятого, пятеро — шестого, шестеро — седьмого и так далее, причем каждый новый член представляет другой ланг, — пока общее число выборщиков не достигнет шестнадцати. По крайней мере одиннадцать из них должны быть кавалерами, но ни один — из рыцарей Большого креста. Эти шестнадцать в конце концов отдают голоса за нового великого магистра, причем у председателя имеется право решающего голоса, если за кандидатов подано равное число голосов.
