— Благодарю.
— Успокойтесь, маршал на такое не способен. Он раскричится, станет жаловаться, угрожать, но, если вы будете стоять на своем, он уступит. Я его знаю. Это не герой, а бахвал, его репутация дутая: в денежных делах, как и на войне, он в основном расплачивается словами. К тому же ему придется выслушать и меня, а после этого я вам за него ручаюсь.
Я ободрилась и спокойным шагом отправилась завтракать. Однако мое сердце забилось учащенно, когда отец сказал мне чрезвычайно веселым тоном:
— Нам надо поговорить, дочь моя.
— Когда вам будет угодно, господин маршал.
Выйдя из-за стола, отец взял меня под руку и повел в галерею, направляясь в свой кабинет.
— Так-так, мадемуазель, с самого моего приезда мне рассказывают странные новости, — продолжал он со смелом.
— Что же вам рассказали, сударь?
— Мне рассказали, но я этому не поверил, ей-Богу: мне рассказали, что вы влюблены.
Я покраснела до корней волос и призвала на помощь все свое мужество:
— Почему же вы в это не верите, отец?
Маршал посмотрел на меня с крайним изумлением; мы уже стояли в эту минуту у дверей его кабинета, он посторонился, чтобы пропустить меня вперед, и, кланяясь, словно я была королевой, сказал:
— Это другое дело, тем лучше! Все сладится само собой, мадемуазель княгиня, я извещу об этом вашего жениха.
— Еще рано, сударь, — заявила я, усаживаясь с такой же решимостью, как если бы мне предстояло идти на штурм.
— Как! Влюбленная барышня отнюдь не спешит! Как! Властолюбивая, но медлительная! Одно как-то не вяжется с другим.
— Я не совсем понимаю, что значат ваши слова, отец, и вам следовало бы мне их разъяснить. Что именно вам сказали?
— Что вы влюблены, я говорю: влюблены — слышите? — в князя Монако. Признаться, это меня удивило, и я бы ни за что в такое не поверил, если бы вы только что сами это не подтвердили.
— Вы правы, что не верите в такое, сударь, и я вас благодарю: этого не могло быть, и это не так.
— Что я говорил! Стало быть, вы не влюблены, да?..
— Прошу прощения, сударь, влюблена, но только не в господина Монако.
— А в кого же тогда? В Карла Великого?
Маршал громко расхохотался, и его смех привел меня в некоторое замешательство.
— Нет, сударь, — возразила я, — однако…
— Это меня удивляет, ведь у красавчика есть все, что надо, чтобы кружить голову вашей сестре. Если это не он, то кто же?
— Я скажу вам это позже. Сначала нам следует откровенно объясниться.
— Говорите, говорите, мадемуазель де Грамон.
— Я бесповоротно решила не выходить замуж за господина Монако.
— В самом деле? — спросил отец с насмешливым видом. — И почему же?
— Вам это известно, сударь. Я люблю другого.
— Какое это имеет значение?
— Как, какое это имеет значение?
— Разумеется. Вы что, принимаете меня за тирана и полагаете, что я требую невозможного? Я предлагаю вам господина Монако или, точнее, княжество, герцогство, богатство, большое государство — словом, все, что с этим связано, но я не заставляю вас любить человека, которого я вам предлагаю в мужья, и не требую отчета в ваших сердечных чувствах. Будьте княгиней Монако, и пусть потом господин Монако становится кем угодно, это меня не касается.
— То, что вы сейчас говорите, отвратительно, сударь, и… если бы вас услышали…
— Если бы меня услышали, это никого бы не удивило. Нельзя быть более здравомыслящим, чем я. Я говорю с вами как добрый отец, желающий дочери достойного положения и благополучия.
— К счастью, это уже невозможно. Повторяю: я не хочу и не могу выйти замуж за господина Монако.
— Вы шутите, мадемуазель.
— Я говорю самым серьезным образом, отец.
— И это говорит такая умная девушка!
— Вы дали мне немного своего ума, это правда, но он отличается от вашего.
— Что ж, значит, я сильно просчитался. Давайте не будем больше шутить — это неуместно; о вашем браке уже объявлено, король, королева и его высокопреосвященство выразили свое согласие, и брак должен состояться.
— Он не состоится.
— Кто же этому помешает?
— Я! Я скорее умру от горя.
Маршал рассмеялся.
— Только посмотрите! Какая прекрасная глава из «Астреи» или «Клеопатры»!
— Не шутите, сударь, потому что я отнюдь не шучу.
— Это как раз самый забавный момент нашей беседы.
— Я еще не все вам сказала.
И тут я вся так затрепетала, что любой другой, за исключением моего отца, сжалился бы надо мной.
— А! У вас в запасе есть кое-что еще. Право, я не представляю, что может быть лучше. То, что я знаю, уже неплохо.
Я чувствовала себя смущенной и даже испуганной. Мне нелегко было сделать это признание, отец мог воспринять его дурно, и какая участь меня бы тогда постигла? Уход в монастырь, крушение всех надежд. Маршал окинул меня пронизывающим пристальным взглядом, проницательность которого была всем известна.
— Итак? — спросил он.
У меня не хватало духу ответить, я была так взволнована, что стала на колени со сложенными руками, как девочка на исповеди. Отец не стал меня поднимать.
— Сударь… сударь, — пролепетала я, — я не могу, я не должна выходить замуж за господина Монако, потому что…
— Потому что?..
— Потому что… я себе больше не принадлежу. Господин де Грамон минуту смотрел на меня, а затем громко расхохотался.
Никогда еще за всю свою жизнь я не была настолько смущена, и это можно понять. Я ожидала бурной сцены, возможно отцовского проклятия, по крайней мере ужасных упреков; я заранее все рассчитала и приготовилась дать отпор, а вместо вспышек ярости и проклятий надо мной подшучивали, мне смеялись прямо в лицо; у меня нет сил передать, что я испытывала.
— Ха-ха-ха! — продолжал смеяться маршал, держась за бока. — Повторите еще раз: «Я себе больше не принадлежу!» Честное слово, вы актриса получше самой Барон. Я поднялась с колен потрясенная и бросила на отца свирепый взгляд:
— Сударь, я не думала, что вы станете подшучивать над моей честью.
— Ваша честь! Еще чего! Какие-нибудь девчоночьи обещания, рукопожатия под сенью розового куста при свете луны — вот уж невидаль!
Я не пала духом и, посрамленная, преисполнилась решимости. По-моему, единственный раз в жизни я проявила смирение и с тех пор надолго избавилась от этого чувства. Я ожесточилась от подобного обращения. Я — девчонка! Та, что, желая сберечь себя для возлюбленного, пожертвовала самым дорогим; я, считавшая себя чуть ли не героиней! Я рассказала отцу о том, что произошло, но не выдала Пюигийема, избегая слишком явных указаний на него. Маршал довольно внимательно меня выслушал, теребя при этом свои ордена — у него это было признаком напряженных раздумий. Когда я закончила, он обратил на меня свой взгляд:
