— А дальше? Надеюсь, не так, как поступил Ричард Львиное сердце под стенами Акры?..
— Это ты о чем? — спросил я с подозрением.
— Ну, тебе лучше знать. Кто у нас был Ричардом?
— Нет, — возразил я твердо, — под стенами Эборакума я тоже никого резать не собираюсь.
— Стало быть, отпустишь их там, где они и окопаются для дальнейшего сопротивления! — радостно заключил Ланселот.
— Ага. Угадал.
— Идиотизм. Впрочем, я его почему-то одобряю, — признался Ланселот с некоторой печалью.
— Вот уж не сомневался, — усмехнулся я.
— Лучше бы усомнился. Как-то оно…
Эх, Ланселот… все-то тебе не так.
— Ну а если бы я сказал, что планирую массовые убийства, ты бы собственноручно учинил революцию и принялся бы свергать власть тирана? Тоже мне игрушки, Ланселот…
— Да нет, — как-то помявшись, недовольно, но одновременно и упрямо сказал Ланселот, глядя в земляной пол. — Я бы, конечно, поворчал, попытался бы разбудить твою совесть, но на самом деле, честное слово, я бы тебя понял…
Признаться, я был ошарашен.
— Ты что? — выдавил я чуть не через минуту, когда ко мне вернулся дар речи.
— Да ничего, — ответил Ланселот, и еще понизил голос, почти до едва слышного, но все же отчетливо разборчивого. — Но мы ведь можем остаться тут навсегда!
Я еще немного тупо поморгал, глядя на него.
— Я в курсе. Ну и что?
Ланселот помолчал, серьезно созерцая мое удивление.
— Ничего. Иное время требует иных стандартов и от нас…
Я мгновение поразмыслил.
— А каких стандартов требует легенда?
— Легенда не жизненна. Ты сам прекрасно знаешь.
— Чего только я не знаю, — проворчал я. — Аж противно…
— И что?
— Ничего. Какая муха тебя укусила? Хлодвиг? — поинтересовался я поразмыслив.
— Пролив, — ответил мой старый приятель похоронным голосом. — Всего лишь какой-то пролив, а до чего стало тошно, ты себе не представляешь. И не от морской болезни. Бывает, что случается что-то, что ставит точку в том, что давно уже подозреваешь, чувствуешь, но не окончательно, и вдруг, с каким-то пустяком это впечатывается в голову с омерзительной ясностью, как смерть близкого человека, и тогда просто не знаешь, куда деваться.
Мы чуть-чуть помолчали. Я прислушался к тому, что происходит за матерчатыми стенками. Лагерь шумел, гудел как улей, хорошо, что не разворошенный. И все это на вполне почтительном расстоянии. А что это мы вообще так славно разговорились?
— Я так понимаю, что весь почетный караул от моего мавзолея ты отогнал?
— Гавейн приглядывает со стороны. Заодно разбирается с какой-то треснувшей катапультой.
— Хорошо. А что наши волшебники? Впали в безнадежность и отчаяние?
— Да нет, не то чтобы.
— Но есть какой-то свет в конце тоннеля? Проблеск? Просвет в облаках?
Ланселот довольно долго и серьезно буравил меня взглядом, с таким видом будто вот-вот заговорит и выскажет какое-то откровение, но все никак не заговаривал.
— Может и есть, — сказал он наконец. — Да только я в это уже не верю. Есть земля, есть небо, скалы, мечи железные, катапульты, кости в кострищах, и именно так проходят человеческие жизни, и разве нужно людям что-то еще? Мне уже наплевать.
— Да у тебя, никак, депрессия, друг Ланселот?
— Вот именно, — буркнул Ланселот, но оказалось, что он говорит не о депрессии. — Ланселот! Мне уже почти нравится им быть. Да нет, какое там, нравится — я вжился, влез в перчатку, а она вдруг стала собственной кожей… Бывает, да? Мы, люди, такие адаптируемые зверюшки. — Его губы скривила знакомая презрительная, почти брезгливая усмешка. — И потом, помнишь, мы говорили, если «это», — под «этим», произнесенным с самыми смешанными чувствами, среди которых наиболее заметным была мрачная неприязнь, конечно, не могло иметься в виду ничего кроме «Януса», не то слишком опасного, не то слишком уже безвредного и бесполезного, чтобы как-то оправдать свое существование, — если оно останется здесь, оно уже никому никогда не повредит.
— Новое придумают.
— Без нас как-нибудь.
— Ага, — согласился я, вылезая наконец из-под шкурки во всей вчерашней колом торчащей одежде, которую и не подумал снять. — Знаешь что, Ланселот. Пить с утра крепленые напитки неразумно, но сегодня можно. Как-никак, у нас победа, а вчера толком и времени не было отпраздновать.
— А что это никто не догадался снять с тебя всю эту дрянь? — изумленно возмутился Ланселот.
Я приподнял шкуру, поднял лежащий под ней Экскалибур и аккуратно вставил его во все еще болтающиеся на поясе ножны.
— Иногда они знают, когда меня лучше не трогать. Зарубил бы.
— И многих уже? — недоверчиво спросил Ланселот.
— Ни одного. Но намерение было. Чувствуют. Инстинктивно.
Ланселот почему-то улыбнулся, вдруг ностальгически-радостно, даже больше радостно, чем ностальгически, кивнул и поднялся.
— Переоденься, я прикажу кому-нибудь принести воды.
— А вино у меня здесь, — сказал я, вытаскивая из угла покрытый глазурью запечатанный кувшин.
— Ну ладно, давай по глотку, — согласился Ланселот, не переставая улыбаться.
Я собственноручно «свернул головку» кувшину, и мы по очереди отхлебнули из горлышка.
— Вот теперь можно и о воде подумать, — одобрительно заметил Ланселот. Таинственная неудержимая улыбка с его губ так и не сходила. Он радостно, похлопал меня по плечам и как будто чуть-чуть пританцовывая двинулся к выходу. Настроение у него с каким-то внутренним плавным пируэтом подскочило.
— Чему это ты вдруг обрадовался? — спросил я.
— Да так, мы же победили в конце концов!.. — И он скрылся за пологом.
Позже, когда я уже привел себя в порядок и выбрался на свет божий, там оказалось даже шумнее и суматошней, чем я думал. А главное, пришлось тут же испортить людям праздник, — хотя, испортил ли? говорят, люди от безделья устают, — велев сворачивать лагерь, пьянки и прочее моральное разложение, и собираться к небольшому ночному переходу — не приходя в сознание, напрямик к Эборакуму. Бальдульф тоже еще не должен прийти в себя, когда мы будем стучаться в его ворота и развешивать на них свои щиты.
Армия, хоть и опьяненная победой, была еще податливой как воск. Идея слету завладеть Эборакумом действовала на нее воодушевляюще, так что как раз к ночи она сравнительно протрезвела до того, что сумела даже бодро проползти несколько миль.
Гавейн с частью войска снова отправлялся на корабли. Компанию ему на этот раз, чтобы было не скучно, составлял Галахад. А вот Бедвира я оставил при себе. Со вчерашнего дня он пребывал в глубокой задумчивости. Все-таки одно дело воевать с Кольгримом, и другое — наблюдать его похороны, каким бы абстрактным отцом он для него ни был. Его смерть вызывала у всех наших соратников самый ребяческий восторг, но разве можно было ждать того же и от Бедвира? То, что погребение поверженного сакса состоялось с почестями, должно было несколько смягчить впечатление, а первым поджечь костер я велел самому Бедвиру. Он сперва вздрогнул, когда узнал о моем решении и, пожалуй, не прочь был отказаться от этой чести. Вряд ли, конечно, он подумал, что я испытываю его чувства, скорее, может быть, на мгновение подумал, что с моей стороны это просто неудачный выбор наобум, но может, и подумал. Это тоже было бы логично. По крайней мере то, что никакого выбора наобум не было, он понял сразу же, как только мы посмотрели друг другу в глаза. В его взгляде была растерянность и что-то похожее на усталый упрек.
