Он привел Декстра (Мевия увязалась следом) в маленькую комнатку на втором этаже. Здесь на полу в углу сидела связанная женщина лет двадцати пяти. Волосы ее разметались по плечам, черные глаза, полные слез, горели от ярости. Она была связана, рот заткнут. Судя по всему, женщина пыталась освободиться, но напрасно.
Пинакий запер дверь, а Декстр вытащил кляп.
— Господина убили! — взвыла женщина, захлебываясь слезами. — Мы убили! Мы!
— Заткнись! — наклонился к ней Декстр. — Будешь орать — всех рабов в доме казнят.
— Пусть казнят! Пусть! Подлецы! Мразь! Они желали ему смерти! Мы не можем жить, если он умер! Пусть все умрут… Все… Все до единого…
Центурион схватил ее за горло, но она продолжала давиться криком:
— Все… пусть… умрут…
Декстр сдавил сильнее, позвонки хрустнули под его руками, и голова женщины безвольно склонилась набок.
— Ты убил ее, — прошептал ошеломленный Пинакий.
— Она хотела умереть. — Декстр обернулся и посмотрел старику в глаза. — Кажется, у тебя есть сожительница среди рабов и даже двое детей, тоже рабы пока что… Они тоже хотят умереть, если их господин умер?
Пинакий попятился.
— Нет, господин…
— Тогда скажи каждому: «Если кто-то хочет уйти за Ахерон вслед за моим отцом, он уйдет. Но — один. Остальных ему прихватить не удастся».
— Да, господин… — У Пинакия клацнули зубы.
— И найди веревку — эта женщина повесилась от отчаяния. Ей было что терять со смертью господина. Не так ли?
* * *
Через два часа всех рабов и вольноотпущенников, а также немногих свободнорожденных собрали в перистиле. Многие плакали, и нельзя было понять — от горя, от радости ли. Марк Афраний Декстр, чисто выбритый, в тоге, сидел в кресле, где совсем недавно сиживал его отец, верша суд над непослушным сыном. Теперь Марк невольно поглаживал деревянные подлокотники, отполированные до блеска ладонями покойного.
— Отец мой прожил, — сказал Декстр приличествующую в таком случае фразу. — Похороны консула будут назначены за государственный счет. Вчерашнее действо, нелепый спектакль, разыгранным отцом, мы вспоминать не будем. О мертвых либо хорошее, либо ничего.
Никто из домашних, разумеется, не возразил — все были согласны с тем, чтобы устроенное накануне судилище считать грубой забавой умершего.
— Будет дознание… И, хотя мой отец приказал убить себя, испытывая приступ невыносимой боли, Сенат может решить, что домашние виновны в его смерти. Рабов потянут на допрос под пыткой. Жить вам всем или умереть, будет зависеть только от вас. Я клятвенно заверю Сенат, что отец мой желал себе смерти. Задача каждого из вас — подтвердить мои слова.
— Да, господин… — послышался поначалу чей-то робкий голос, потом все стали повторять раз за разом: — Да, господин, да, господин…
Афраний поднялся.
— Да, господин! — завопили все хором, и в голосах зазвучал неприкрытый ужас — рабам показалась, что господин недоволен.
— У меня много дел, — сказал Афраний. — А вы помните, что я сказал. Надеюсь, никто из вас не желает себе смерти.
* * *
К полудню прибыл Плиний Младший. За ним серой тенью тащился остролицый тип в застиранной тоге и с огромным «кирпичом» табличек[77] под мышкой. Центурион Декстр долго водил его по дому, рассказывая о недавних печальных событиях.
— Все члены фамилии могут подтвердить, что я сам, к несчастью, находился в эту ночь в карцере, в подвале, и никак не мог выйти наружу, ибо ключи от карцера были заперты в сундуке у отца. Пинакий выпустил меня уже после смерти консула.
— Покойный полагал себя человеком твердого духа и поклонником суровой справедливости, — промямлил Плиний, оглядываясь. Он, может быть, и сам себя тоже считал поклонником справедливости, но с суровостью его облик никак не вязался. — А что завещание, когда ты намерен его вскрывать и зачитывать?
— Как только прибудут остальные приглашенные мною свидетели. — О том, что за свидетелями этими еще даже не посылали, центурион Декстр решил не упоминать. — Сам понимаешь, я был не готов к подобному повороту событий, хотя отец порой восклицал: «Какая ужасная боль! Как я хочу умереть!» Я думал, что это всего лишь пустая фраза, и в скудоумии моя вина пред ушедшим…
Ничего подобного консул никогда не говорил, но Плиний не стал возражать: со стариком Афранием был он не так чтобы очень дружен. Довелось им вместе в Сенате вести одно судебное дело, так покойный извел напарника придирками. Впрочем, Плиний на умершего не жаловался, напротив, расточал любезности, почитая придирки старика за особую добродетель.
— Я нарочно не велел вынимать тело Орфея из петли, дабы ты, сиятельный, своими глазами всё мог увидеть и на суде подтвердить: раб повесился.
Центурион Декстр распахнул дверь в комнату. Тут же рой черных мух, потревоженный их вторжением, поднялся с лица повешенного. То, что у окна разложены были куски тухлого мяса, приманить мушиное племя, Плиний не заметил. Не до того ему было, он едва успевал отмахиваться льняным платочком от черной жужжащей напасти.
Марк, несколько помедлив, захлопнул дверь.
— Не намерен ли ты, консуляр, взглянуть на тело консула?
— О, да! Как это ни тягостно.
Плиний судорожно вздохнул и еще раз спешно обмахнулся платком.
Марк привел консуляра в таблиний. Здесь на вынесенном из спальни ложе устроили умершего консула, обряженного в тогу, с лицом густо набеленным, в венке.
— Погоди… Но он же не мог вот так умереть… в тоге… — пробормотал Плиний растерянно.
— Я не счел возможным позволить тебе увидеть отца в столь же ужасном виде, как вольноотпущенника Орфея, — сказал Марк. — А теперь прошу тебя, пройдем в столовую, где для всех приготовили напитки и угощения, простые и приятные, именно в том духе старины, какой тебе по нраву, консуляр.
И центурион очень твердо ухватил Плиния за локоть.
* * *
Тем временем Синтий мчался в Субуру, сжимая под мышкой завернутый в кожу сверток. С четверть часа плутал он по боковым улочкам, пока наконец не отыскал по записке Декстра дом возле лупанария, грязный, обшарпанный, лишенный уличных окон, с одной-единственной дверью, больше похожей на щель. Раб стукнул условленным стуком — шесть раз с большими промежутками. Ему открыли, и дверь тут же захлопнулась. Кто-то, плохо различимый во мраке узкой лесенки, сказал тихо:
— Ступай наверх.
Синтий поднялся по шаткой дрожащей лестнице на последний этаж — под крышу. Здесь в небольшой комнатке, единственным достоинством которой было огромное окно, выходящее на крышу соседнего дома, его принял хозяин — шустрый немолодой грек в заляпанной чернилами тунике. К окну был придвинут большой деревянный стол, заваленный свитками папируса и пергамента, в ряд выстроились чернильницы, в глиняных горшках, как стрелы в туго набитом колчане, топорщились тростниковые перья и бронзовые стили. Небольшая жаровня в углу даже в этот жаркий летний день была полна углей: топить воск для печатей.
