Сафонка переводил, ужасаясь дьявольской жестокости и хитрости замысла. «Разделяй и властвуй!» — было одной из первых фраз по латыни, которой его научил Митяй, пусть будет земля ему пухом. А Будзюкейка пытается превзойти древних римлян: разделяет, властвует да еще и устрашает. Неужто кто из полонянников попадет на уду?
Русские молчали и не двигались. Встала лишь одна — девушка, которую Сафонка видел в шатре у мурзы. Маленькая, белокурая, баская,[104] но не по тогдашним русским канонам красоты, согласно которым девка должна быть крепкой, румяной, дебелой, кровь с молоком. Эта же была лепотой схожа с водяной лилией: нежная, тоненькая, с мелкими, но четкими чертами личика, синеокая, вся светящаяся. Бесчестье, нанесенное Будзюкеем, пригнуло ее к земле, под глазами набухли мешки от плача. Она вызывала щемящую жалость и нежность. Но слова, которые Сафонка услышал от нее, повергли его в отвращение. Ведьме бы безобразной их выплевывать с ужасным хрипом, веретейке[105] бы шипеть, а не девице красной звонким, как колокольчик, голоском баять:
— Раб, перетолмачь державцу все, что я скажу, да лжи не допускай, ты ему в верности клялся. Согласная я вместо катов холопа его беглого умучивать, коли отпустит он потом меня к отцу-матушке. Пусть даст мне нож острый…
Толпа охнула. Будзюкей, услышав перевод, посмотрел на нее с удивлением, потом кивнул:
— Быть по сему.
И рявкнул нукерам:
— Готовьте пыточное место!
Прикатили повозку, к ней привязали веревками-опутинками Ивашку, вытянув ему руки в стороны по верхнему краю борта, полусогнутые ноги стянули ремешками у лодыжек. Девке вручили булатный нож.
— Приступай! — коротко приказал Будзюкей.
Сафонка перевел, не глядя на предательницу: боялся, что не выдержит, кинется к ней и придушит.
Девка побледнела, перекрестилась, дрожащей рукой взяла кинжал и, бормоча что-то про себя, медленно засеменила к телеге. За ней последовал Аманак-десятский.
К Ивашке она подошла уже твердой уверенной походкой. Перехватила булат сподручнее — так, чтобы лезвие шло от большого пальца, решительно сунула его в отверстую рану. Ивашка дернулся от боли и плюнул ей в лицо. Толпа второй раз охнула. Не утираясь, девка обернулась вполкорпуса и оттянула оружную руку назад, показывая всем окровавленный клинок. Будзюкей, а вслед за ним остальные ногаи одобрительно хмыкнули.
— Прости меня, господи, за то, что сейчас сотворю! — крикнула она надсадно и с разворота изо всех сил ударила Ивашку острием в грудь — прямо в сердце. Тот успел лишь понимающе и благодарно улыбнуться, задергался в судорогах — и затих навеки.
Толпа ахнула в третий раз. Девка выдернула кинжал, и опомнившийся Аманак, боясь, что она обратит его против себя, ударом камчи вышиб лезвие, а потом схватил ее за горло.
— Не убивай! — крикнул Будзюкей.
Десятский ослабил хватку. Девушка, хватая ртом воздух и растирая горло, посмотрела твердо и решительно в глаза мурзы.
У Сафонки защемило сердце. Господи, ясонька моя, прости! Как же я был слеп! Ты же самый верный, смелый и честный человек на свете белом, раз решилась на такое! Хоть годами и зеленушка еще, да зрелка бы из тебя сладкая получилась, как сыта — взвар медовый. С тобой хоть на край земли, хоть в царство подземное к злому старичку — с ноготок, борода — с локоток. Взять бы тебя на руки в беремечко[106] да унести отсюда.
Убрус подвенечный нарядный на головку надеть, весь Воронеж загукать — закликать на свадьбу… И ни на миг не отпускать от себя, чтоб другому не досталась. И плевать, что девства тебя насильник богом проклятый лишил, ты ж неповинна в том. Такая краса душевная пропадает…
Мурза наливался багровым цветом, зенки чуть не вылазили из орбит. Со злости он даже начал заикаться, потом справился с речью:
— Д-д-добро, м-моя у-у-урусская я-я-ягодка! Т-ты думаешь, что лишила меня сладости мести? Ошибаешься! Место того холопа займешь ты, и ясырь будет наблюдать не его, а твои муки! Впрочем, я не единожды наслаждался твоим телом, а потому сделаю твою казнь приятной. Сорвать с нее одежду!
Через мгновение полонянница стояла обнаженной, с нее стянули рубаху и поньку. Вообще-то на Руси, где испокон веков были общие для мужиков и баб бани, не стеснялись наготы. Но здесь это было бесчестье. Краска стыда залила девушке лицо, слезы потекли по щекам.
— Не всем нукерам в походе достались молодки для плотских ласк. Радуйся: ты умрешь сладкой смертью, услаждая верных слуг Аллаха, нет бога кроме него! В шайтановом султанате это тебе зачтется!
Девушка обратила лицо к Сафонке:
— Переведи ему. Не пройдет и часа, как он горько пожалеет о своей жестокости, зубами будет землю грызть, чтоб все назад вернуть, да не поможет! И ты когда-нибудь слезами обольешься, переветчик татарский! Ты мне, дуре, поначалу приглянулся, да, видать, ошиблась. Понравился тебе сатана пуще ясного сокола! Не христианская в тебе душа и не русская — холопья!
— Не спеши судить, прикажи рядить, ясонька. Не ведаешь ты обстоятельств моих. Я бы жизнь за тебя с готовностью отдал, да не мне она принадлежит, крест я целовал мурзе для спасения души батюшкиной!
— Не подобает ратнику себя ворогу в залог закладывать, отчизной требовать ради единого человека, отца даже. Ну, хватит тары-бары разводить, перетолмачь ему мой сказ!
Будзюкей выслушал Сафонку с презрительной усмешкой:
— Угрозы порождаются бессилием. — Потом в его голосе проскользнуло беспокойство. — Или она тоже, как и ты, готова призвать на помощь шайтана? Спроси ее!
В ответ девушка перекрестилась:
— В руци божьи ввергаю душу свою. И да будьте вы все, кровопивцы лютые, прокляты до седьмого колена!
Мурза успокоился.
— Нет бога, кроме Аллаха, и значит, последователям истинной веры бояться нечего. Взять ее! А вы, урусские собаки, смотрите во все глаза и трепещите: то же будет с вами, коль ослушаетесь. Кстати, мое слово остается твердым: кто плюнет ей в лицо, будет накормлен. Мужчина, присоединившийся к нукерам, будет обменен. Не хочешь, толмач? Давно ведь женского тела не пробовал…
Сафонка даже не повернулся в его сторону. Утирая слезы, лившиеся ручьями, он смотрел, как девушку насиловали, сменяя друг друга, два десятка довольных гогочущих татар. Она молчала, сцепив зубы. Потом потеряла сознание. На нее вылили полбурдюка воды, привели в чувство — и все началось снова. Внезапно она забилась, изогнулась дугой, закричала страшно. Навалившийся на нее нукер брезгливо вскочил. Трава под нею окрасилась кровью.
— Что такое? Продолжать! — нетерпеливо крикнул Будзюкей.
