«Я очень на это надеюсь», — подумал Кальфо про себя. Вслух же сказал:
— Ваше преосвященство, в давние годы в Иерусалиме Лиланд водил знакомство с Барионой, они оба тогда учились у Артура Рубинштейна. Их связывает общая страсть к музыке, и это вполне естественно, если…
Катцингер перебил:
— Разрешите вам напомнить, что Лиланд работает в Ватикане и именно я рекомендовал вам использовать его как приманку для отца Нила. Крайне опасно допускать их контакты с таким пропахшим адской серой субъектом, как этот Лев Бариона, о котором вы не хуже меня знаете, что он отнюдь не просто талантливый музыкант. Мое терпение на исходе. В течение предновогодней недели я каждое утро должен служить мессу в своем приходе Санта-Мариа-ин-Космедин [18]. Завтра первый день. Позаботьтесь, чтобы Лиланд явился в мой кабинет сразу после полудня. Раз уж он забывает о своей ответственности, придется ему напомнить. А вы не забывайте, что состоите на службе церкви, которая запрещает подобные… инициативы.
Повесив трубку, Кальфо усмехнулся. Не хотел бы он быть на месте американца. Лиланд превосходно сыграл свою роль, сначала заставив отца Нила заговорить, а теперь сведя его с израильтянином. А теперь он будет наживкой для кардинала. Пусть тот только клюнет, а уж он, Кальфо, сумеет эту рыбину подсечь.
Он вернулся в комнату и с трудом спрятал досаду, Соня сбросила свой маскарадный наряд и сидела нагишом на краешке кровати. На ее лице застыло упрямое выражение, по щекам катились слезы.
— Ну же, моя прелесть, это не так уж страшно!
Прелат заставил девушку встать и снова надеть апостольник, скрывший ее пленительные волосы, а поверх — накрахмаленный чепец, концы которого упали на ее округлые плечи. Сделав из нее таким образом старорежимную монахиню — «Но только сверху — в области головы, все остальное — для меня!», он заставил ее преклонить колени на молитвенную подушечку из красного бархата перед византийской иконой. Как всегда, предусмотрев заранее, что икона поможет румынке лучше сыграть роль, исполнения которой он от нее ждал.
Отступил на шаг, полюбовался, картина получилась отличная. Соня была обнажена, но чепец, обрамляя овал лица, придавал ему благородства, глаза она подняла к иконе, тонкие руки сложила, словно в молитвенном экстазе… «Девственность и кроткость перед образом Девы. Весьма непристойно».
Рим погрузился в безмолвие ночи. Монсеньор Кальфо плюхнулся на колени за спиной Сони и прижался к ее изящно выгнутой спине. Ласкающее бархатное прикосновение молитвенной подушечки, на которую теперь опирались и его колени, было весьма приятно. Крепко взявшись за грудь молодой женщины, он на миг почувствовал смущение от взгляда византийской Девы, смотревшей на него с немым укором. Он закрыл глаза, ничто не должно вклиниваться между человеческим и божественным, плотским и духовным.
Когда он забормотал что-то бессвязно, Соня, не в силах оторвать глаз от иконы, нарушила навязанную ей позу и подняла руку, чтобы вытереть слезы, застилавшие глаза.
В это самое время Лев поднял бокал, приветствуя своих сотрапезников:
— За нашу встречу!
Он привел обоих монахов в тратторию в Трастевере — одном из обычных римских кварталов.
Посещали это место в основном итальянцы, заказывавшие гигантские порции знаменитой пасты.
— Я вам рекомендую попробовать их свежеприготовленные гребешки. Настоящее домашнее блюдо. После концерта я всегда прихожу сюда. Они закрываются очень поздно, поэтому у нас хватит времени, чтобы познакомиться поближе.
С того момента, как они вошли в ресторан, отец Нил еще ни слова не произнес. Израильтянин не узнает его? Нет, это невозможно. Однако Лев вел себя весело и непринужденно и, казалось, не замечал молчания монаха. Он вспоминал с Лиландом о добрых старых временах, проведенных в Израиле, толковали о своих музыкальных открытиях.
— В те годы в Иерусалиме мы наконец-то начали приходить в себя после Шестидневной войны. Командующий Иггаэль Ядин очень хотел, чтобы я остался при нем в ЦАГАЛ.
Тут отец Нил первый раз вмешался в разговор:
— Знаменитый археолог? Так вы его знали?
Лев выдержал паузу, пока перед ними ставили три тарелки, над которыми поднимался горячий пар пасты, потом, обернувшись к отцу Нилу, скорчил забавную гримасу и с улыбкой сообщил:
— Не только знал, но даже пережил благодаря ему довольно оригинальное приключение. Вы специалист по старинным текстам, исследователь, вас это должно заинтересовать…
У отца Нила возникло отвратительное чувство, что он угодил в западню. «Откуда он знает, что я специалист и исследователь? Зачем он притащил нас сюда?» Не зная, что ответить, он решил больше не вмешиваться в разговор и, ни слова не говоря, только согласно кивнул.
— В 1947 году мне было восемь, мы жили в Иерусалиме. Мой отец был другом молодого археолога Иггаэля Ядина из местного Еврейского университета: я рос рядом с ними. Ему было двадцать лет, и он, как и все евреи, живущие в Палестине, вел двойную жизнь: с одной стороны, студент, другой, что важнее, — боец Хаганы [19], в которой он скоро стал главнокомандующим. Я знал его, безмерно им восхищался и мечтал только об одном: сражаться, как и он, за свою страну.
— В восемь лет?
— Ремберт! Сеявшие ужас бойцы ПАЛЬМАХа [20] и Хаганы были подростками, опьяненными опасностью, как наркотиком! Они без колебаний привлекали к делу детей, чтобы передавать донесения; у нас ведь не было никаких средств коммуникации. Утром 30 ноября ООН согласилась на создание еврейского государства. Мы знали, что вспыхнет война: Иерусалим выставил проволочные заграждения, и только ребенок мог бегать туда-сюда без пропуска.
— Именно это ты и делал?
— Конечно. Ядин стал меня использовать постоянно. Я слушал все, что говорилось вокруг него. Однажды вечером он упомянул о странном открытии: погнавшись за козой по скалам, что возвышаются над Мертвым морем, некий бедуин наткнулся на пещеру, в которой обнаружил кувшины с какими-то липкими свертками внутри. Он их продал за пять фунтов сапожнику — христианину из Вифлеема, а тот в конце концов передал их митрополиту Самуилу, настоятелю монастыря Святого Марка, расположенного как раз в той части Иерусалима, что стала арабской.
Отец Нил прислушался, ведь речь зашла о событиях, связанных с рукописями Мертвого моря. Он разом и думать забыл о своих подозрениях; перед ним был непосредственный свидетель, встреча с ним — такая удача, о которой он даже мечтать не мог.
