Ла Юрьер подмигнул ему и сказал:
— A-а! Понимаю!
После чего он подошел к шкафу, достал оттуда пятьдесят экю и монету за монетой вручил их Ла Молю.
— Отлично! — сказал Ла Моль. — Отлично! Подайте нам яичницу. А пятьдесят экю пойдут Грегуару.
— Ого! — воскликнул Ла Юрьер. — Ей-Богу, господа дворяне, у вас широкая душа, и я ваш на жизнь и на смерть!
— В таком случае, — сказал Коконнас, — сделайте нам яичницу сами, не жалея ни сала, ни масла. — Затем, посмотрев на стенные часы, прибавил: — Ты прав, Ла Моль, нам ждать еще три часа, так лучше провести их здесь, чем неизвестно где. Тем более что отсюда, если не ошибаюсь, рукой подать до моста Сен-Мишель.
И молодые люди пошли к столу в ту самую дальнюю комнату, где они сидели в знаменитый вечер 24 августа 1572 года и где Коконнас предложил Ла Молю играть в карты на любовницу, которая выпадет на долю первому из них.
К чести обоих молодых людей надо сказать, что в этот вечер ни тому, ни другому не приходило в голову сделать такого рода предложение.
I
ЖИЛИЩЕ МЭТРА РЕНЕ, ПАРФЮМЕРА КОРОЛЕВЫ-МАТЕРИ
В те времена, о которых мы повествуем, в Париже для перехода через реку из одной части города в другую было только пять деревянных и каменных мостов; все пять мостов вели к центральной части города. Это были Мельничный мост, Рыночный мост, мост собора Нотр-Дам, Малый мост и мост Сен-Мишель.
В других местах, где требовался переезд, ходили паромы, плохо ли, хорошо ли заменявшие собой мосты.
На мостах стояли дома, как до сих пор еще стоят на Ponte Vecchio[7] во Флоренции.
Из всех пяти мостов, имевших каждый свою историю, пока займемся только одним — мостом Сен-Мишель.
Мост Сен-Мишель был выстроен из камня в 1373 году; несмотря на его видимую прочность, разлив Сены 31 января 1408 года его разрушил, но не весь, и в 1416 году он был заменен деревянным; в ночь на 16 декабря 1547 года его опять снесло; около 1550 года, то есть за двадцать два года до событий нашего повествования, мост вновь перестроили из дерева, и хотя теперь он требовал починки, его считали еще крепким.
Среди домов, стоявших вдоль моста, против островка, на котором в свое время сожгли тамплиеров, а теперь покоятся устои Нового моста, обращал на себя внимание дом, обшитый досками, с широкой крышей, нависавшей над ним, как веко над огромным глазом. Единственное окошко второго этажа над крепко запертыми окном и дверью в нижнем этаже светилось красноватым светом, привлекавшим взоры прохожих к низкому широкому фасаду с пышной золоченой лепкой, выкрашенному в синий цвет. Верхний этаж был отделен от нижнего своеобразным фризом с изображением целой вереницы чертей в самых забавных позах, а между фризом и окном в нижнем этаже протянулась вывеска в виде широкой, тоже синей ленты с такою надписью:
«Рене, флорентиец,
парфюмер ее величества королевы-матери».
Дверь этой лавочки, как мы сказали, была плотно закрыта и заперта засовами; но лучше, чем засовы, предохраняла лавку от ночных налетов слава ее хозяина, настолько страшная, что все, проходившие по мосту Сен-Мишель, спешили перейти в этом месте на противоположную сторону, точно боясь, как бы колдовские чары не поразили их сквозь стену.
Больше того — как только мэтр Рене поселился на мосту Сен-Мишель, соседи справа и слева от дома парфюмера, несомненно опасаясь лишиться доброго имени в результате такого соседства, один за другим поудирали из своих квартир, и, таким образом, оба дома, примыкавшие к дому Рене, уже давно были покинуты жильцами и заколочены. Однако, несмотря на заброшенность и запустение этих домов, ночным прохожим доводилось видеть в них пробивавшийся сквозь щели в запертых ставнях свет; они уверяли, будто слышали там звуки, похожие на стоны, а это доказывало, что какие-то живые существа бывали в этих двух домах; но оставалось неизвестным, принадлежали ли эти существа к земному миру.
Поэтому жильцы двух других домов, примыкавших к первым двум домам, подумывали иногда, не лучше ли и им последовать примеру своих соседей.
Несомненно, что только благодаря этой страшной славе мэтр Рене приобрел общепризнанное и исключительное право не гасить огня после определенного часа, освященного обычаем. Ни ночные дозоры, ни ночная стража не осмеливались беспокоить человека, которым дорожила ее величество королева-мать и как парфюмером, и как соотечественником.
Полагая, что наш читатель, вооруженный философией XVIII века, не верит ни в колдовство, ни в колдунов, мы приглашаем его последовать за нами в жилище парфюмера, которое в эту эпоху суеверий наводило ужас на всю округу.
Самая лавка парфюмера в нижнем этаже пустела и погружалась в темноту с восьми часов вечера, когда она закрывалась, с тем чтобы открыться только на следующий день — иногда еще задолго до рассвета; тут ежедневно шла продажа мазей, духов и разнообразных косметических средств, составлявших предмет торговли изворотливого химика. Два ученика помогали ему при розничной продаже; они не оставались в лавке на ночь, а ночевали на улице Каландр. Вечером они уходили перед самым закрытием лавки, а утром разгуливали перед ней, пока им не отворят дверь.
В лавке, как мы сказали, было теперь безлюдно и темно.
Внутри лавки, занимавшей большую комнату, были еще две двери, выходившие на две лестницы: одна лестница, потайная, была пробита в толще боковой стены; другая, внешняя, была видна и с набережной, той, что теперь зовется набережной Августинцев, и с высокого берега реки, где теперь проходит набережная Орфевр.
Обе лестницы вели в комнату второго этажа, по величине равную комнате в нижнем этаже. Гобелен, протянутый вдоль верхней комнаты, делил ее надвое. В задней стене первой половины была дверь, выходившая на наружную лестницу; а в боковой стене второй половины — дверь с потайной лестницы, но эту дверь входившие не видели, так как ее скрывал высокий резной шкаф, соединенный с дверью железными крюками таким образом, что когда открывали шкаф, то отворялась и потайная дверь. О существовании этой двери знали лишь Екатерина и Рене. По этой лестнице Екатерина входила и уходила, а нередко, приложив ухо или глаз к пробитым в стенке шкафа дыркам, подслушивала и подглядывала за тем, что происходило в самой комнате. В двух других стенах второй половины находились друг против друга еще две двери, ничем не скрытые; одна вела в небольшую комнату с верхним светом, в которой помещались горн, перегонные кубы, тигли и реторты, — это и была лаборатория алхимика. Другая дверь вела в небольшую келью — самую необычную комнату во всем доме; она никак не освещалась, в ней не было ни ковров, ни мебели, а только подобие алтаря.
