— Как хитро задумано — напасть на эту страну именно теперь, — сказал Ламот. — Даже взявшие верх либералы измотаны непрерывными войнами. Хуарес, единственный, кто мог бы успокоить несчастную страну и сформировать действительно устойчивое правительство, будет смещен и уничтожен, прежде чем начнет излечивать прежние недуги и творить благо. Если уж задумали интервенцию, ее следовало бы предпринять несколько лет назад, когда ни один человек не мог предположить, кто же останется здесь победителем. Но спокойствия быть не должно, другие страны должны всегда иметь повод для вмешательства! Что ж, посмотрим, как пойдут дела. Если французы оккупируют страну, я первый сниму со стены свой карабин. Это мои земляки — прости мне, Господи, мой грех! — однако наемники очередного Наполеона мне не братья. Мое отечество — Мексика!
— Сегодня я впервые услышал, что вас выслали из Франции, — заметил дон Альфонсо. — До сих пор я полагал, что вы приехали сюда по собственной воле!
— Как бы не так! — ответил, помрачнев, француз. — Я был одним из тех, кого после отчаянной борьбы, тяжело раненного, схватили в те ужасные декабрьские дни. Мои раны еще не затянулись, когда меня отправили в ссылку, во Французскую Гвиану. Мне удалось бежать оттуда и найти спасение здесь, в Мексике. Жене и дочери я велел перебраться сюда. Тогда я и купил эту гасиенду, в то время весьма и весьма запущенную. К сожалению, жена моя прожила очень недолго. Я хотел бы, чтобы Наполеон явился сюда собственной персоной! Но он, пожалуй, поостережется! А ведь я так жаждал этого!
— Вы и в самом деле уверены, сеньор… — вмешался в разговор дон Луис, который до этого молча ел и пил, не забывая, однако, частенько поглядывать через открытую дверь в коридор в поисках Марион, — вы и в самом деле уверены, что Мексика в силах противостоять большой французской армии?
— Печально, что вы, коренной мексиканец, задаете этот вопрос мне, — презрительно отрезал Ламот. — Конечно, будь ваши сограждане едины, самая большая французская армия не смогла бы ничего добиться. Однако от предательства не застрахован и самый храбрый. А нация эта и впрямь храбрецы все как один — кто спорит! Правда, она не имеет еще понятия о дисциплине, но это объясняется традициями.
— Простите, — прервал дон Луис, утративший спокойствие и начавший, похоже, скучать, — почему сеньорита не радует нас сегодня своим присутствием?
— Вероятно, нашла более интересное занятие, чем слушать рассуждения о политике, да и вообще мужские разговоры, — предположил Ламот. — Моя дочь получает удовольствие лишь от званых обедов.
— О, прошу прощения, сеньор, — воскликнул наконец дон Луис, — мне пора! Тысяча благодарностей! Целую руки! Прощайте, дон Толедо!
Казалось, креол очень спешит: он даже не стал ждать Марион, чтобы попрощаться с нею, хотя его взгляд повсюду искал ее, и вскоре покинул гасиенду, отправившись обычной горной тропой, той самой, по которой совсем недавно сюда добрались всадники.
Едва он ушел, как в столовой появилась Марион и принялась хлопотать в комнате и за столом. При этом она временами поглядывала на дона Альфонсо. Что означали эти странные взгляды, понять было непросто, — они проникали в самую душу, но при этом казались настолько непринужденными и естественными, что дону Альфонсо приходилось не раз опускать глаза, чтобы скрыть от отца смятение, которое вызвало в сердце молодого человека поведение его дочери. Потом на какие-нибудь четверть часа девушка исчезла снова, а когда вернулась и прошлась по комнате, можно было подумать, что она совершенно забыла о присутствии постороннего юноши, и Альфонсо удалось без помех рассмотреть ее и полюбоваться ее легкой, плавной и в то же время очаровательно ленивой походкой. Он отклонил приглашение остаться на гасиенде до вечера, поскольку в Мирадоре, по его словам, были посторонние, а он якобы твердо обещал вернуться к обеду. Однако он с благодарностью принял приглашение господина Ламота почаще навещать его по-соседски, поцеловал руку Марион, которая приняла этот знак внимания с величавостью королевы, и удалился, рассыпаясь в благодарностях французу, провожавшему его некоторое время.
— Весьма учтивый и образованный молодой человек, — заметил Ламот, когда, вернувшись в столовую, застал там свою дочь. — Тебе не кажется?
— Ничуть не лучше остальных — немного бледный, несколько скованный и церемонный, — равнодушно отозвалась Марион.
— Во всяком случае, он получил прекрасное воспитание, а своими знаниями далеко превосходит всех этих мексиканцев типа дона Луиса. Кстати, как он снова оказался здесь? Надеюсь, он догадался, что меня так и подмывало выставить его за дверь!
Марион ничего не ответила.
— Говорят, этот дон Альфонсо несметно богат, — продолжал Ламот. — Его отца считают одним из состоятельнейших людей Америки, а это о чем-то говорит. Помню, о его семье рассказывали удивительные вещи. Уверяли, что всем своим богатством они обязаны совершенно исключительному человеку — графу Монте-Кристо. Так ли это, кто знает. Люди болтают всякое. Но в том, что семейство богатейшее, сомнений нет. О нем ходят невероятные слухи. Как бы то ни было, это очень полезное знакомство.
Марион, похоже, так не думала — она бросала из окна вишни гуляющим во дворе курам. Ее невозмутимость вызывала у отца досаду. Недовольный, он вышел из дома, Марион с улыбкой поглядела ему вслед, затем подошла к зеркалу, посмотрела на себя и замурлыкала легкомысленную испанскую песенку, которую подслушала у метисок.
Настала ночь. На небосводе вспыхнули мириады звезд. Гасиенда погрузилась в сон. Вокруг царило безмолвие, лишь глубоко внизу, на дне ущелья, журчал ручей.
Вдруг в кустах послышался какой-то шум, после чего от них отделилась темная фигура. Некоторое время неизвестный прислушивался, оставаясь на самом краю ущелья, а затем едва слышными шагами приблизился к спящей гасиенде. В доме залаяла собака, но почти сразу же смолкла: казалось, она учуяла, что за дверью свой.
На веранду выходили только небольшие окна, закрывавшиеся на ночь прочными, обитыми железом ставнями из толстых досок. Одна из ставен на правой стороне дома неслышно открылась, и, пока незваный гость приближался к левому краю веранды, из распахнутого окна выскользнул неясный силуэт и растворился в темноте, окутавшей веранду. Это был Ламот.
Неизвестный, в котором француз тотчас же узнал креола, постучал в одно из окон, расположенных с левого края веранды. Сперва он стучал тихо, потом, видя, что ему не открывают, все сильнее и наконец забарабанил так, что этот стук разнесся, должно быть, по всему дому. При этом креол бормотал какие-то проклятия. Наконец ставни растворились, и Ламот услышал голос Марион:
